— Вчера утром. А что?
— Да запропастился он куда-то. Дома его нет, нигде его нет. Милицейские друзья его обыскались, даже квартиру вскрыли. Он, когда к тебе заходил, не упоминал случайно, что куда-то собрался?
— Нет, не упоминал. Мы с ним очень мало говорили, он почти сразу ушел.
— Где же он может быть? — Ленька не спашивал, скорее он просто подумал вслух. Но Лена ответила:
— Где угодно.
Риторический ответ на риторический вопрос. Ленька пристально посмотрел Лене в глаза, ему не понравилась интонация, с которой она произнесла последние слова.
— Ты говоришь так, будто тебе на него наплевать, — сказал он с упреком.
— Может, так оно и есть. — Лена отвернулась, пряча взгляд. — Но это не твое дело.
— То меня не касается, это не мое дело, — зло сказал Ленька. — Знаешь, ты просто сучка. Зря я тогда сказал тебе адрес Егора…
Он резко повернулся и ушел.
Точно так же накануне ушел Егор…
Лена, как больная, проплелась в комнату, присела на краешек кровати, уронила лицо в ладони и разрыдалась. Ничего вы не понимаете, ничего… Она плакала второй день подряд — из-за Егора и из-зя себя. Из-за того, что она сделала — с Егором и с собой. Из-за того, что ее заставили сделать.
…Плохо, мне так плохо, и я одна здесь, совсем одна. И никому ничего нельзя рассказать, и никому ничего нельзя объяснить… Егор, он хороший, но я не могу… Будь проклята семья: девочки, девушки, женщины… Мы гордимся тобой, мы надеемся на тебя. Чем, ну чем тут гордиться?! Будь проклят Протей — такой заботливый, такой мудрый, такой расчетливый. Ты должна сделать это для своей семьи. Почему я должна была сделать это? Почему я должна? Почему я? Почему?..
6
В конце концов пришло время подумать о возвращении домой.
Егор-гость, разжившись у Егора-хозяина бумагой, тушью и пером, сел рисовать другой эмберский козырь — для возвращения в свой мир. Хозяин любезно оставил гостя одного, временно перебравшись на кухню. Гость сел за хозяйский стол, попытался сосредоточиться, настроиться на нужную волну — и вот тут-то понял, что не может этот козырь нарисовать. У него не было нужного чувства, того самого чувства, что переполняло его тогда, в первый раз, и заставляло рисовать, и подталкивало, и вело… То есть рисунки-то из-под пера Егора-гостя выходили, много разных рисунков, который впоследствии с интересом разглядывал вернувшийся с кухни Егор-хозяин.
Вот интерьер собственной квартиры Егора-гостя. Есть определенное сходство, — заметил Егор-хозяин. — Но так же определенно, что есть и различия. Вот портрет капитана Воронина. Как-то странно он выглядит без усов, непривычно как-то. Портрет Ерофеева, учителя фехтования. А, Виктор Борисович, он точь-в-точь такой же. Гость сделал даже портрет Дворжецкого, вызвавший недоумение хозяина: Это еще кто такой? Егор-гость объяснил, кто такой Дворжецкий. Не-а, покачал головой Егор-хозяин, — такие нам неизвестны.
Над первыми двумя рисунками Егор-гость еще трудился очень прилежно, над портретом Бенедикта старался уже меньше, а портрет Дворкина бросил, едва наметив основнын черты. Он провел за столом почти пять часов, не разгибаясь.
— У тебя глаза красные, — сочувственно сказал Егор-хозяин.
— Я устал. — Егор-гость со стоном поднялся из-за стола. — Глаза у меня красные, пальцы — черные, спина — болит. Думаю, мне нужно сходить на улицу, погулять, проветриться.