– Ничего. Мне мешает свет.
– Какой свет? Здесь совершенно темно! – возмутился Микки и добавил: – Почему ты не сходишь в поликлинику? Ты уже неделю не можешь поправиться, похоже, твой грипп дал осложнения.
– У меня нет сил туда идти, Муки, – вздохнула она. – Страшная слабость.
– Тогда давай вызовем тебе частного доктора на дом, сколько бы это ни стоило, – щедро предложил он, и Ирис стало стыдно, что она готова была пожаловаться Шуле на его скупость.
А может быть, он как раз слышал от Шулы про визит врача и теперь проверяет ее? Лучше просто закрыть глаза и притворяться спящей до тех пор, пока эта тема не уйдет сама собой. Сотовый вибрировал в руке, так хотелось снова нырнуть под одеяло, чтобы посмотреть, что он там написал, но Микки все не уходил и смотрел на нее с тревогой.
Вот уже целую неделю он видел жену только в постели, превращенной ею в свой оплот. Куда не допускают мужа, где она прячет от него и свое тело с его тайной, и свой телефон с его тайной. Микки это совершенно не устраивало. Из-под прикрытых век она смотрела, как он выходит из комнаты с вытянувшимся лицом.
– Я готовлю шакшуку, – сообщил он из кухни. – Будешь?
Ирис промолчала. С чего это вдруг он пристает к ней с едой, если она вроде как спит?
Снова завибрировал телефон, и она, не удержавшись, заглянула в него. Руки у нее затряслись, когда она прочитала: «Я готовлю шакшуку. Будешь?»
Что это значит? Мог Микки прочитать сообщение еще до того, как оно дошло до нее? Он ведь из хайтека, может быть, есть какой-то секретный способ перехватывать сообщения на лету, ловить их, как бабочек в сети? Глупости, просто совпадение, уговаривала она себя: шакшуку на ужин готовят многие. Но Ирис решила все-таки помедлить с ответом. Сердце отчаянно колотилось под одеялом. А вдруг она не справится с ролью неверной жены? Может, ей это не дано – врать, прятаться, подозревать скрытые смыслы в каждом слове и жесте. Это тягостно, это унизительно, и, когда она поправится и вернется в школу, это, вдобавок ко всему, будет мешать ей работать. Может, стоит встать с постели, сесть напротив Микки и рассказать ему все, пока он жует свою шакшуку? Он не виноват, она не виновата, никто не виноват. У нее есть право влюбиться, у него есть право об этом знать. Женатые люди тоже, между прочим, свободные люди. Он сможет свободно выбрать, как ему жить дальше, а она освободится от лжи. Ирис села в постели, спустила ноги на пол. Голова закружилась.
– Микки? – сказала она, направляясь к нему.
Она видела его спину перед экраном компьютера и пустую тарелку рядом.
– Не сейчас, – машинально произнес он. – Дай закончить.
Наверное, так даже лучше. Признаться никогда не поздно, а сейчас все еще так свежо, она практически не знает Эйтана, да и себя уже тоже не знает, вся ее жизнь перевернулась за одну неделю. Пока еще слишком рано предпринимать необратимые шаги. Тем не менее в постель она вернулась с чувством упущенной возможности.
«Я чуть не рассказала все Микки», – написала она. Эйтан сразу же ответил: «Жаль». Чего именно ему жаль? Что она не рассказала или что хотела признаться, опрометчиво рискуя своим браком? Какая огромная разница между этими двумя вещами! Может, спросить его? Но раз он ей не объяснил, то, видимо, думал, что ей и так понятно, а если она не поняла, то потому, что знает его недостаточно: значит, и хорошо, что она не призналась. Но ее мучило смутное чувство, что этот момент уже не повторится и что она еще пожалеет о том, что не проявила к Микки, к себе, к прожитым вместе годам, к двум их общим детям простого уважения, сказав правду.
Глава десятая
«Дорогие родители, любовь многолика – она бывает нежной и суровой, она может открывать пути и загораживать их, разрешать и запрещать, расширять и сужать горизонты. Мы, родители и педагоги, в каждый конкретный момент жизни сами выбираем то или иное из ее лиц в зависимости от ситуации. По мере того как дети растут и обретают определенную независимость, нам приходится вносить в их жизнь четкие категории своего и чужого: учить их чувствовать разницу между знакомыми и незнакомыми людьми, отличать привычное от неведомого, друга от врага. В какой момент эти категории превращаются из помощников в ловушку? В израильской действительности мы постоянно сталкиваемся с проблемой – как найти подход и как себя держать с чужими, с иными, с пришельцами в нашей среде. В городе, населенном евреями и арабами, сефардами и ашкеназами, глубоко религиозными людьми и атеистами, репатриантами и иностранцами, родителям, чтобы защитить и развивать своих детей, придется пересмотреть установленные ими границы. Решение о принятии в школу детей иностранных рабочих и мультикультурная учебная программа – это часть проводимой школой кампании, получившей название «Другой – это я».
В рамках этой кампании в будущем году наши учащиеся будут встречаться со своими сверстниками из арабского сектора, вместе отмечать еврейские и арабские праздники, узнают об общих традициях обоих народов и смогут неформально и непосредственно узнать друг друга. Если у нас есть хоть какой-то шанс на будущее, то только тот, который вырастет из подобных встреч».
Измученная сочинением этого письма, Ирис положила ноутбук рядом с кроватью и закрыла глаза. Ничего, можно дописать завтра, сейчас она не в состоянии сосредоточиться, да и все равно никто не читает до конца эти ее утомительные послания, полные под завязку добрыми намерениями. Проку от них все равно никакого. Влияние улицы всегда сильнее, а улица становится все более и более непримиримой. Ненавидеть легче, чем любить, хотя ей-то любить как раз легко. Кампанию «Другой – это я» она проводила истово, всем своим существом. Другой – ее плоть и кровь, да и сама она другая, недруг, превратившийся в друга, пришелец, живущий внутри ее. Любовь многолика, и все эти лица обращены к Эйтану. С изумлением вспоминала она те долгие годы, когда школьные проблемы были центром ее мира, потому что теперь они едва теплились на периферии. Хорошо еще, что там без нее ничего не стряслось. Пока что удавалось решать горящие проблемы, не покидая постели. Приближался конец года, а это всегда аврал: нужно было закрыть год, подготовиться к началу следующего, многие учителя болели, замен не хватало. Еще не закончилось обсуждение годовых табелей, еще пару недель назад казавшееся самым важным на свете: по каким критериям будем оценивать ребенка, в какой степени будем учитывать индивидуальные особенности. Ирис уже много лет пыталась превратить годовой табель в более серьезный документ. А теперь уже поздно, ее это больше не интересует, пусть продолжают без нее. А еще нужно проводить собеседования с учителями, встречаться с родителями. Похоже, заместительница быстро набирается опыта и растет на глазах. Наверняка мечтает сменить Ирис на директорском посту. Сейчас такой вариант нравился Ирис гораздо больше, чем вариант самой вставать с постели.
Как ей выходить на работу, если она еще не выздоровела? Словно в результате какой-то хитрой операции ее жизнь поменяла конфигурацию: эти дни, когда она лежала больная в постели собственной дочери, напрямую срослись с днями, когда она почти неподвижно лежала в доме у матери. Словно ее тогдашние молитвы были услышаны сегодня, и то время прилепилось к нынешнему, а годы между этими двумя эпохами бесследно улетучились; как будто ей пришили голову прямо к ногам, а тело удалили. А вместе с ним – Микки и детей, работу, все, что она построила в своей взрослой жизни, все, что теперь казалось таким пресным, бледной заменой истинной жизни. Теперь, когда он вернулся, ей было совершенно ясно, что он вернулся именно к тогдашней девочке, что молилась каждый вечер и каждое утро о ниспослании этого чуда: «Приди и скажи, что ты ошибался, приди и скажи, что эта разлука закончилась, что ты не можешь жить без меня, как я не могу жить без тебя! Ведь мы с тобой не существуем друг без друга, – как песок и море, как молния и гром, как туча и дождь, как стрела и лук, как голос и эхо!» Ирис помнила, как часами вынуждена была слушать звуки дома и улицы: вот ссорятся близнецы, а мать их ругает, вот начинается и заканчивается выпуск новостей, вот разговаривают соседи на балконе, стучат по мостовой торопливые шаги. «Приди хоть взглянуть, жива я или нет! Быть не может, что тебе это все равно!» – умоляла она, снова и снова повторяя два слога его имени. И вот наконец он услышал ее, теперь он приходит к ней, приходит, когда дома никого нет – мать на работе, близнецы в школе, – тихонько стучится в дверь, и волна радости и надежды, подхватив ее, стирают всю боль, все страдания.