Глава восьмая

Ты что же думала – он ответит тебе посреди ужина? Что скажет жене: «Извини, это моя прежняя возлюбленная», вскочит из-за стола и уединится на балконе, чтобы никто не слышал? Скажет своей дочери Мирьям: «Это та, что была когда-то твоей ровесницей, и я любил ее, пока не бросил. А если кто-нибудь бросит тебя, я убью его!»? А может, у него есть и маленькие дети, и сейчас он читает им книжку на ночь и не слышит ее звонка, требующего ответа. Оставив голосовое сообщение формально-любезного содержания, Ирис бросила телефон на пассажирское сиденье.

Почему ты ждала допоздна, почему заснула в этом морге, словно не высыпалась годами? Ведь даже если он и обрадовался тебе, то наверняка успел уже прийти в себя, понял, что поставлено на карту, и решил разорвать эту связь прежде, чем она завязалась, потому что, если он бросил тебя семнадцатилетнюю, в расцвете твоей юности, в расцвете вашей любви, ему не составит труда бросить тебя снова в твои сорок пять, когда ты уже поблекла, несмотря на угольно-черные волосы. Ирис вздохнула: нужно было ковать железо, пока горячо, нужно было позвонить немедленно и назначить встречу или подкараулить его в коридоре, после того как выйдет последний пациент, но железо, похоже, застыло в холодной приемной. Недаром она все еще дрожит от холода, а в горле словно иголки. Надо скорее домой, она должна лечь в постель, Микки волнуется, и даже Омер ощутил ее отсутствие: этим вечером она обещала подготовить его к зачету по ивриту. Но не к ним она поехала, стиснув стучащие зубы, но к дому, который видела во сне, к дому его матери. Ирис чувствовала, что у нее температура, от жара голова тяжело покачивалась на шее, как голова его больной матери. Ты ведь не найдешь там ни ее, ни его, крошечная квартирка наверняка продана или сдана, не там продолжится ваша встреча, там осталось только расставание, словно сгоревшее дотла, но все еще дымящееся тело.

Десятилетиями Ирис не решалась приблизиться к этим местам, и вот теперь ехала чуть ли не с закрытыми глазами, с превышением скорости, как будто кто-то ее ждет в этой запущенной квартире, на первом этаже дома в микрорайоне, обшарпанном с самой постройки. Словно машина помнила дорогу, которой Ирис не знала никогда. Она припарковалась перед автобусной остановкой, там, где они сидели вдвоем, обнявшись, после сказочной ночи любви, по дороге в школу, или в больницу, или когда ей надо было возвращаться домой, чтобы помочь матери с близнецами. Он обычно ждал автобуса вместе с ней, всегда держа ее за руку или обнимая за плечи – их молодые тела соединялись точно сами собой.

Теперь автобус стал ходить чаще – вот уже две штуки проехали мимо пустой остановки. А тогда, стоило его упустить, ждать приходилось очень долго. Тогда она возвращалась к нему, еще раз проститься, забиралась к нему в постель, если он еще спал, и, выйдя снова на остановку, упускала еще один автобус – но оно того стоило. Отсюда же она вышла тем утром по окончании семи дней траура, когда он прогнал ее. Вдруг вспомнилось: как раз тогда, когда ей больше некуда было спешить, автобус подъехал сразу же.

Теперь вокруг дома разрослась пышная живая изгородь. Годы только украсили его, порядком облагородив. Ирис направилась к подъезду, пытаясь найти проход в садик, чтобы оттуда заглянуть в окна квартиры. В те годы в нем ничего не росло, кроме нескольких рожковых деревьев и одной сливы: садик всегда был пустым и заброшенным. Только во время траурной недели он наполнился жизнью, когда сменявшие друг друга гости сидели там под прохладным вечерним ветерком начала лета. Кто-то зажигал свечи, кто-то играл на гитаре, а Ирис расхаживала между ними, принимая слова соболезнования, адресованные ему, а отчасти и ей. Эйтан, вспомнилось ей, почти не вставал с места, зато она все ходила и ходила между овальными столами, которые им одолжили соседи, разговаривала с друзьями и родственниками, в глубине души наслаждаясь собственной ролью. Иногда она садилась рядом с ним за стол или к нему на колени, если не оказывалось свободного стула, обнимала его за плечи. «Как вы похожи, – говорили некоторые, – прямо как брат с сестрой». Оба были высокие и худые, темноволосые, светлоглазые, только нос у него – с небольшой горбинкой, а у нее – прямой. Она считала, что он гораздо красивее ее, но, глядя в большое зеркало в коридоре, была почти довольна этой гибкой девушкой с пышными волосами и глазами, сиявшими как у невесты в день свадьбы. Да, в этом-то все и дело, содрогнулась она теперь, вот ее первородный грех, за него-то она и наказана. Семь дней траура в крошечном садике были для нее семью днями свадьбы, наполненными огромным счастьем, острейшим наслаждением, которое даже сейчас брызнуло на нее сквозь живую изгородь, точно вода из поливальной установки. Ирис слышались давние звуки и голоса гостей, поющих, играющих на гитаре, смеющихся и плачущих, пьющих и курящих, изо дня в день, из ночи в ночь. Мы были вместе, думала она, все остальное уже забыто. Какой смысл возвращаться в этот садик сейчас, чтобы заглянуть в окна квартиры, в которой он, вероятно, не бывал уже много лет. Никакого! Но все же она себе в этом не откажет, ведь это единственная нить в ее руке. Надо тянуть ее – или позволить ей тянуть себя, потому что какая-то неведомая сила протолкнула Ирис прямо в кусты живой изгороди. Колючая ветка расцарапала щеку, но теперь заросли поглотили ее, будто изгородь и в самом деле ожила. Вдруг Ирис услышала шаги, видимо, к дому шли отец с сыном, который разговаривал визгливым голосом, на мгновение показавшимся знакомым. Может, это ее ученик? Вот ужас! У нее есть несколько учащихся из этого района. Только бы они ее не заметили – слух о свихнувшейся директрисе разнесется по всему городу в считаные минуты.

– Папа, грабители одеваются во все белое, правда? – пищал мальчик. – Папа, грабители залезают только на первый этаж?

Отец, рассеянно поддакивая, задержался у входной двери и рылся в почтовом ящике. Как им объяснить свое присутствие здесь, в кустах! Но вот они уже поднялись на второй, более безопасный этаж. Мальчик продолжал озвучивать свои страхи:

– Папа, а грабители жутко шумят, да?

Видимо, только тут отец впервые услышал его и, вместо того чтобы успокоить, постарался быть точным:

– Нет, с чего бы это? Грабители стараются действовать тихо, чтобы их не поймали.

– Нет! – возмутился напуганный ребенок. – Ты ничего не понимаешь в грабителях!

Но, к счастью, дверь за ними закрылась как раз в тот момент, когда у нее под ногой хрустнула ветка. Ирис топталась внутри куста, пытаясь выбраться оттуда в садик. Казалось, она застряла навсегда, но путеводная нить не отпускала. Брыкаясь, раздвигая кусты руками, Ирис нырнула головой в густую листву, словно младенец, пытающийся пройти через родовой канал. Ветки расцарапали и другую щеку, волосы цеплялись за шипы, но она уже не могла остановиться, пока, с силой раздвинув ветви, не вырвалась из зарослей.

Она не представляла себе, как трудно пролезть через живую изгородь, и думала, что обратно ей уже не выбраться. Если только ее не выдворит полиция по звонку жильцов с первого этажа. Или со второго – оттуда уже раздавались пронзительные вопли мальчишки:

– Папа, слышишь шум? Там грабители!

Но, к счастью, папаша не слушал его и только поторапливал, чтобы тот наконец доел кукурузные хлопья, вместо того чтобы говорить глупости. Ирис осторожно выпрямилась, оперлась о стену дома и подкралась к большому окну в гостиной.

К ее разочарованию, там было совершенно темно, так же как и в саду безлунной ночью. Ирис перешла к окну спальни. Там жалюзи были приоткрыты, и, судя по сочившемуся сквозь них тусклому свету и шуму воды, в квартире кто-то был. Ирис ждала, не отрывая глаз от окна, как прежде от голубого экранчика: весь день она ждет, всю жизнь.

Что она здесь вообще делает? Дрожа от холода, но жарко дыша, с исцарапанным лицом, в разорванном платье, вцепилась в оконные решетки, словно помешанная. Неужели он по-прежнему способен довести до такого состояния, что, вернувшись домой, она ляжет в постель и будет там лежать дни напролет, молча и неподвижно, как тогда? Любовная драма в сорок пять лет, кто бы мог подумать!

Что она здесь ищет? Квартира наверняка сдана паре студентов или молодой семье, – хотя игрушек в саду не видно. Там вообще ничто не выдавало ни человеческого присутствия, ни прошедших лет. В сумерках Ирис казалось, что между чахлыми рожковыми деревьями и сливой все осталось прежним. В дни траура они с Эйтаном решили, что начнут ухаживать за садом, посадят цветы и, возможно, даже овощи, но потом он бросил ее и, конечно же, это место, которое тоже напоминало ему о трагедии. Цветы и овощи он, должно быть, посадил в другом саду, там, где жил сейчас со своей семьей, с дочкой Мирьям и ее матерью, а может быть, и еще с одним или двумя детьми. И, хотя он гладил ее лицо и целовал губы, он откажется от нее: то была юношеская любовь, какое она имеет отношение к взрослой жизни? Ведь оба они совсем не те, кем были тогда. Прошла целая жизнь, все их судьбоносные решения уже позади. Встречи с прошлым так же бесплодны, как этот садик, в котором ничего так и не выросло. В любом случае их лучшие годы уже позади, сделанного не воротишь. Поэтому Ирис, надеясь, что ветви ее пощадят, сейчас вернется к своей машине и поедет домой, словно ничего не произошло. Ведь нынешние арендаторы этой квартиры никогда не знали той благородной женщины, которая когда-то жила здесь со своим единственным сыном. Они ничем не смогут помочь, не озарят новым светом ни прошлое, ни грядущее. Ирис медленно побрела по собственным следам, цепляясь за рожковые деревья.

Когда вспыхнул яркий свет, ее охватила паника. Но это просто в спальне зажгли лампу. В просветы жалюзи она увидела немолодого бородатого мужчину в одних трусах, стоящего спиной к окну, и недоверчиво покачала головой. Или голова затряслась сама от внезапной дрожи? Этого не может быть, это невероятно, но, похоже, это он, похоже, что здесь он живет, что сюда он в конце концов вернулся. Где же его дочь Мирьям, где его жена? Не похоже, что в квартире есть кто-то еще, но, возможно, они вот-вот вернутся? Может ли такое быть, что он живет тут в одиночестве, ждет лишь ее одну? Она следила, как он прошел в гостиную, где тоже зажегся свет: вот он открыл холодильник и достал из него бутылку пива. Если бы он увидел ее здесь, то не поверил бы своим глазам: как она могла добровольно вернуться туда, откуда он ее прогнал?