Мы установили пулемет на волокушу, которая лежала около окопа. Ординарец пополз впереди, я за ним, подталкивая волокушу. Место было открытым, и мне казалось, что немцы нас обязательно заметят.

— Фрицы сейчас как суслики, забрались в норы и там греются, иначе они бы нам дали! — угадал мои опасения ординарец.

Все же нам приходилось не раз лежать неподвижно на снегу, когда над нами висла ракета, заливая мертвым светом иссеченные осколками мелкие кустики.

Вскоре волокуша поползла в глубокую воронку. Я последовал за нею. На дне воронки сидел лейтенант, командир взвода, и два бойца. Нашего прихода они не ожидали. Встретили нас молчанием. Наверное, замерзли. Мне было жарко. Руки были мокрые, в рукава набился снег.

— Черти снежные, — в шутку сказал ординарец. — Сами тут сидите, а за вас таскай! Берите и угощайте фрицев из новенького.

— Не новый, но исправный, — поправил я.

— Посмотрим, — сказал лейтенант.

Вместе с лейтенантом мы поставили пулемет на площадку перед бруствером из снега. Я заправил ленту и нажал на спуск. «Максим» застрекотал короткими очередями, как швейная машина.

— Ну что? — спросил ординарец и, не дождавшись ответа, добавил: — Комбат сказал, чтобы берегли как зеницу ока.

— Вот если бы еще закурить дали, — осмелел пожилой боец.

— Не курю, отец, — ответил я. — А он — не знаю.

— То же самое. Даем задний ход…

Мы поползли с ординарцем обратно. Как только прерывалась перестрелка, поднимались и бежали. Обратный путь занял не так много времени.

Лошадь покрылась белым инеем и, казалось, застыла на том месте, где я ее оставил. Только сейчас я вспомнил, что лошадей зимой покрывают попонами или еще чем-то. Правда, у меня нечем было прикрыть ее, но все равно я чувствовал себя виноватым.

— Как же это я не подумал? — вслух упрекал я себя.

С этими словами я направился в тыл. Похоронная команда все так же трудилась. На подъеме из балки виднелись свежие неглубокие воронки по обе стороны дороги. Пока мы возились с пулеметом, единственная дорога в полк была обстреляна довольно точно из орудий среднего калибра. Домой лошадь, кажется, шла быстрее, и мне не приходилось ее подгонять. Как только я въехал в лес, сразу же вспомнил того, сидящего под деревом бойца, мимо которого мне предстояло проехать. Я заранее уселся на санях так, чтобы не видеть его. В лесу было тихо. Только скрип полозьев слышался в ночи. Но все равно лес казался суровым и даже зловещим. Мне хотелось быстрее выбраться из него. Но, поравнявшись с мертвым, я все же остановил лошадь, чтобы взять у него винтовку. С трудом высвободив оружие из его замерзших рук, я пошел к саням, а он оставался под деревом, в этом зимнем лесу.

За лесом мне предстояло еще проехать мимо убитых у дороги, и я решил объехать, чтобы случайно не задеть ног одного из них, надеясь, что моему примеру последуют другие. Метрах в пятидесяти я с трудом свернул лошадь с наезженной дороги и поехал по снежной целине. Лошадь стала проваливаться глубоко в снег, тащила сани, как непосильный груз, но не останавливалась. Совсем немного оставалось до наезженной дороги, она изо всех сил напряглась, чтобы скорее выбраться на дорогу, и тут под ее передними ногами раздался взрыв. Не особенно сильный, но лошадь в снежной пыли повалилась на бок. Мина…

Опомнившись, я увидел, что одна передняя нога у лошади наполовину оторвана, другая — ранена. Снег пропитывался кровью…

С винтовкой на плече и револьвером на боку я добрался до полковой мастерской. Петр стоял на посту. Я остановился около него на минуту. Мне хотелось обо всем рассказать ему, но вдруг почувствовал, что не смогу. Я смотрел на него, молчал и думал, как хорошо, что снова вижу его!

— Отвез? — спросил он.