— «Помни, что ты должен умереть». В Средние века предметы искусства украшали черепом или еще каким-то символом смерти, чтобы напомнить зрителю о бренности его существования. Вот, например, это место, — я сделал широкий жест рукой, охватывая пейзаж вокруг нас. — Мертвая кошка контрастирует с красивым лесом.
— Что бы там ни было, я думаю, это просто мерзко, — отозвалась Николь.
Она сорвала лист с ветки дерева и подняла его вверх, а потом стала смотреть сквозь него на свет. Я ждал, что девушка скажет что-нибудь обычное для себя — может, о моей матери, а возможно, выдаст цитату из Карлоса Кастанеды (она как раз читала его «Учение»). Я рассказывал Николь о смерти матери. Это была одна из ночных исповедей, к которым, как кажется, располагает жизнь в общежитии. Но не хотелось, чтобы она думала обо мне в контексте моей потерн. Мне не требовалась жалости, как и многим, кому часто сочувствуют. Ирония подобных трагических событий заключается в том, что не хочется, чтобы люди всегда учитывали случившееся с тобой. Ты негодуешь, если у них сохраняется иллюзия, будто живешь, постоянно окруженный грустными воспоминаниями, и никак не можешь от них убежать. Ты ведь и в самом деле существуешь с воспоминаниями, привязан к ним цепями, а некоторые цепи длинные прочих. После каждой новой трагедии у тебя на запястьях появляются новые кандалы, и надо нарастить толстокожесть, чтобы их вынести.
— Ты так на меня смотришь, словно хочешь, чтоб я что-то сказала, — заявила Николь и бросила лист.
Листок приземлился в ручей, и я заметил, что на нем оказался муравей. Он судорожно носился от одного загнутого края к другому. У меня в сознании тут же возникла строка из «Энеиды»: «Вечности высший закон будет нарушен, коль скоро живого / Через Стикс переправит Харон…» Я поднял лист из бегущей воды, стряхнул муравьишку, а сам листок бросил лист назад в ручей. Он поплыл, закружился и оказался в животе у кошки.
— Это может звучать странно, но мне на самом деле хочется есть, — сообщила девушка.
Момент прошел. Мы отправились на поиски еды и питья для удовлетворения потребностей, которые до этого оставались без внимания.
Поев, я вернулся в свою комнату и заснул. Я не спал почти сорок восемь часов, и сон пришел неожиданно. Он словно ворвался в меня, когда я сидел за письменным столом, заканчивая задание по латыни. Я проснулся в темноте и сперва не понял, где нахожусь — в соседней комнате орал телевизор, сверху играла музыка, перед моей дверью смеялась девушка. Пришлось зажечь лампу на письменном столе. На будильнике мерцали зеленые цифры «19.00». Я проспал пять часов.
Пришлось отвести занавеску в сторону и посмотреть на университетский двор. Трое студентов курили, один из них бесцельно ворошил ногой кучу опавших листьев. Двое других яростно жестикулировали, размахивая сигаретами. Тлеющие кончики сигарет напоминали светлячков.
Зазвонил телефон, и я схватил трубку.
— Привет, мачо!
Это была Николь. Она орала в трубку, пытаясь перекричать жужжание фена. Я представил ее сидящей на полу, с феном в одной руке. Она прижимает телефонную трубку ухом к плечу и склоняется над только что накрашенными лаком ногтями на ногах. Пальцы обмотаны кусочками туалетной бумаги.
— Я только что собирался позвонить Дэну, — сообщил я.
— Кому?
У Николь была привычка не помнить никого, с кем она только что познакомилась.
— Тому парню, которого мы видели в университетском дворе, — раздраженно пояснил я. — Я собираюсь принять предложение профессора Кейда. О проживании в его доме… Помнишь?
— О-о, это, — ее голос звучал так, словно она слышала что-то давно известное. — Послушай, я собираюсь на вечеринку. Хочешь пойти? Это в городе. Ее организует Ребекка Малзоун, мы с ней ходим на занятия по дизайну. Ничего безумного, просто классные ребята, выпивка, может, сигаретка с травкой.
— Нет, спасибо, — ответил я.
Фен выключили.
— Ты внезапно стал любителем виски с содовой, раз теперь собираешься жить с более старшими? — Николь вздохнула. — Не заставляй меня просить. Я это сделаю, потому что я абсолютно бесстыдная, черт побери, но я никогда тебя не прощу.