- Я преклоняюсь пред тобой, восхищаюсь всем,

Ты не умеешь ненавидеть, можешь только любить,

Ты вызываешь в людях любовь и восторг,

Потому что тот, кто свыше, осенил тебя благодатью.

Подари мне кусочек души,

Впусти в свое сердце, молю,

Я так сильно нуждаюсь в тебе.

Мир вокруг тебя поет от счастья,

И я хочу петь вместе с ним.

К концу Скорпиус распелся, окончательно перестав стесняться, отбивал такт ладонью по коленке и выводил «уууууууууу» после припева вдохновенно и усердно, как волк в полнолуние. Он облизнул губы, сглотнул, снова вытащил наушники, - тонкие проводки обвисли, из черных «капелек» комариным звоном доносилась мольба:

«Give me

all the peace and joy in your mind

I want the peace and joy in your mind

Give me the peace and joy in your mind».

Пряча глаза, Гарри сдавленным голосом похвалил исполнителя:

- Красивая песня, - и полез под кровать за гантелями.

Чувствовал он себя так, будто с него содрали кожу, выставили на мороз и кинули в Проклятый огонь, причем одновременно.

Стыдно - ему-то за что?! - страшно, приятно. И над всем этим доминируют растерянность и неудобство. За столько-то лет мог привыкнуть к чужому обожанию, преклонению и восхищению. Он нарастил шкуру и привык - как и к идущей в комплекте ненависти, зависти, захлебывающейся злобе.

Но тут было что-то совсем другое - чистая, беспримесная, безоглядная юношеская страсть безо всяких мотивов и условий. Никто еще не пел ему серенады, если не считать Селестину Уорбек, поздравившую его со сцены своим звучным красивым сопрано. Happy birthday to you ничуть тогда не обрадовало - кому же нравятся юбилеи и круглые цифры после двадцати. И Селестину заказала Молли, а Скорпиуса Гарри никто не заказывал.

Уворачиваясь от веток, щедро делившихся влагой после ночного дождя, Главный аврор снова и снова прокручивал сегодняшнюю сцену в памяти. В эти минуты осиянный солнцем, умытый, бормочущий плещущей на берег волной и птичьими трелями мир его бесконечно радовал.