Сумку принесли в парадную палату и опорожнили прямо на стол. Рядом с подносом, с так и не початой кабаньей ногой, образовалась внушительная куча золотых османских монет – султаней. Монеты пересчитали – их было ровно шестьсот. Хворостинин взял одну монету и попробовал ее на зуб. Она оказалась не фальшивой. Наместник сунул эту монету в висевший у него на поясе мешок-кошелек, а остальные велел отнести обратно в камору. Туда же он распорядился перенести и привезенную из Москвы мягкую рухлядь.
Евфросиния пошла размещать приехавших опричников по палатам, устраивать их слуг в людской, а лошадей – на конюшне.
Опричник Черный тем временем ввел в приемную палату Огнева, приводившего себя до этого в порядок после освобождения из заключения.
В палату вошел пожилой, невысокого роста худой мужчина, одетый в сильно испачканный грязью зеленый суконный стрелецкий кафтан, такие же штаны и в сапогах из черной кожи. Лицо его выдавало польское происхождение – было узким, с острым длинным носом, горящими глазами, узкими губами. Волосы и длинная борода сотника были совершенно седыми. Вид вошедший имел изможденный, он щурился от непривычно яркого дневного света и немного покачивался при ходьбе, от которой за время заключения совсем отвык. На запястьях сотника были видны следы запекшейся крови от ручных кандалов, и от него сильно пахло горько-кислым запахом тюрьмы.
Хворостинин встал с лавки и пошел навстречу сотнику:
– Здравствуй, Роман Игнатьевич! – приветливо сказал он.
– Здравствуй, Дмитрий Иванович, – ответил хриплым голосом Огнев, помнивший князя по совместному участию в осаде Полоцка.
– Меня прислал царь Иван Васильевич разбираться по твоей жалобе на князя Шуйского, – ввел его в курс дела князь. – Можешь что-то еще сообщить в добавок к написанному?
– Да ты присаживайся, Роман Игнатьевич, – предложил Хворостинин, заметив, что сотник покачивается. – Вот, перекуси тем, что на столе стоит.
Огнев сел на лавку, стоявшую у стола напротив Хворостинина. Находившийся рядом Степан налил ему в кубок вина.
– Собака он, а не наместник! – зло заметил сотник. – Я давно замечал, что его ключник Паисий все время куда-то надолго отлучается и грамотки с собой какие-то возит. Послал раз человека проследить за ним и выявил, что он ездит через литовскую границу. Сказал об этом наместнику, а тот ответил, что разрешал Паисию родственников проведывать, которые в Варшаве живут. Спрашивается, а зачем родственникам грамотки возить, если ты их увидишь и обо всем рассказать сможешь?
Огнев сухо закашлял, отпил из налитого Степаном кубка вина, отломил кусочек от лежащего на столе каравая пшеничного хлеба и, стараясь не показывать, что голоден, проглотил его, едва прожевав. После этого продолжил свой рассказ:
– Весной прошлого года у нас в округе появился небольшой татарский намет и стал полон брать. Я попросил наместника разрешить мне со стрельцами сделать из города вылазку и тех басурман из пищалей перебить. Шуйский запретил, сославшись на то, что у нас более важная задача – город оборонять. А когда я стал настаивать на вылазке, то обвинил в непослушании и посадил в тюрьму.
Уже в тюрьме мне стрельцы сообщили, что у наместника после этого случая появились большие деньги, которые он без счета тратил на заморские вина и яства, что он стал в восточные одежды рядиться, что в церковь перестал ходить и иконы велел из палат вынести.
– Сотник, а стрельцы твои надежные люди? – поинтересовался Хворостинин.
– За своих стрельцов я головой ручаюсь, – уверенно ответил Огнев. – Только им Шуйский жалование полгода не платил, ссылаясь на то, что подати собрать не может. Люди кое-как перебивались с хлеба на воду: кто с плодов огорода и сада сейчас живет, кто глиняную посуду под заказ лепит, кто седла мастерит. Охотиться и рыбу ловить в казенных местах наместник стрельцам не разрешал, а службу казенную нести требовал.
Хворостинин задумался. Огнев отломил еще кусочек хлеба от каравая и стал его жевать.
Михаил Черный спросил:
– А кто еще в темнице с тобой сидел?
– Много мужиков-недоимщиков из окрестных сел и деревень, пара душегубов, тать, коней по деревням воровавший. Еще монах ученый, вроде русский. Его мой десятник Нечаев у городских ворот задержал за то, что при нем были книги на немецком языке. Десятник опасался, не хочет ли монах ересь лютеровскую у нас распространить и доложил о том Шуйскому. Наместник монаха велел в темницу посадить, пока епископ Сильвестр не выздоровеет и не разберется.