Смотрите, не знают, что это такое фавоз! Это такие нарывчики на голове. У всех детей во всех детских домах был фавоз. Потому что когда «живодеры» убили Ханкиного отца, она долгое время бродила по улицам, по ямам и ярам, и никогда, никогда ее не мыли. Поэтому она стала очень грязной и у нее повысыпали всякие нарывы на теле и голове. Так вот на теле вылечили еще в Тепловском детском доме. А голову лечить отправили в Киев. Хотите, то у доктора Лурье спросите.

Теперь он уже профессор, этот доктор Лурье. Самый тяжелый фавоз он может вылечить. Он очень добрый. Уже пожилой человек, а денег не хочет брать. Только лечить и лечить, пока не появится на голове новая кожа, и не вырастут кудри, длинные кудри на голове.

А у него самого лысина на всю голову. Вот нарочно гляньте: у Ханки такие черные густые кудри и длинные-длинные, и никогда она их не подстрижет. А у профессора Лурье большая лысина. Только по краям кругом немного реденьких рыжих волос. Потому что голову надо мазать йодом. Она тогда становится жирная. Тогда уже могут расти волосы, а не лысина…

… Ханка отвернулась, пододвинула к себе несколько щепок и начала бросать в печурку. Она смотрела прямо в огонь. Видела, как пара сухих щепок вспыхивает там перед ее глазами. Ее лицо раскраснелось. Она вдруг закрыла дверцу. Горячими руками вытерла раскрасневшееся лицо. Гибким гребешком причесала запутанные короткие волосы. Потом быстро встала, погладила себя от шеи до груди и обтянула сатиновую кофточку. Но кофточка тело не облегала. Две молодые грудки мешали. Тогда она глянула на себя, заправила кофточку в юбку и внезапно засмеялась…

Отчего это она засмеялась? Небось, такая мысль, что и все, что сидят возле нее, тоже будут смеяться. Все только будто невольно улыбаются. Жадными глазами оглядывают ее волосы, костяной гребешок, раскрасневшееся лицо и задерживаются на кофточке. Она бы совсем приподнялась, кофточка, но корсаж юбочки держит…

Да нет… Ханка вот еще хотела спросить: какая это станция. Вот остановились, а никто не знает, где это мы стоим. Но она думает, это очень нехорошо со стороны Озета, что он не послал с ними человека, который бы рассказывал про дорогу. Например, сколько хороших интересных мест проезжаем, и какие горы, и реки, и все. Ну, хоть бы кто сказал слово. Нет, никто и слова не скажет.

Ну, вот, какая станция, к примеру, эта — может сказать Фройка-гончар. У него есть справочник, вот он и знает. Это станция, например, — «Байкал — 66 километров от Иркутска». Но больше и он ничего не может сказать. Вот, например, проехали Уральские горы, широкие реки. Он потому и знал про них немного; ведь у него есть справочник. Но подробно он никому ничего не мог сказать. Что же, если он всего лишь только торговал глиной. Всегда он был занят в своей лавочке. Помощи он ни от кого не видел, ни на грош. Его Рива, лучше и не вспоминать, калека: петлюровец отрубил ей ногу. Ну, и выходит, что никогда не было времени подумать. Хоть он сам, гончар, конечно, знаток и еврейских писаний, и российских писаний.

Зачем вот все время держать закрытыми двери в теплушке? Ведь так жарко, что и не продохнешь. Ничего, даже и те, кто спят, не простудятся.

А, да и хорошо же как! Какой приятной прохладой тянет от Байкала. Говорят, несколько сот рек черпают воду в нем. Фройка это знает. Ведь читать он немножко таки умеет. А «справочник» у него тоже есть.

Жаль только, что именно здесь приходится ехать ночью. И крошки света нет. Только кусок перевернутой луны таки начинает двигаться по небу, но светить — он никому не светит. Звезды тоже никому не светят. Небось, только под носом у себя светят они.

Недавно проехали необыкновенно красивое место — Златоуст — тоже ночью. Так же там была огромная луна, яркая. Да, кроме того, огоньки. Ах, какие красивые они были издали. Взбирались они на гору, потом сбегали вниз и рассыпались по долинам. Выбегали и снова взбирались на другую гору.

— Нет, с ума сойти можно от такой красоты!

Фройка мог бы написать про это своей Риве. Она очень любит читать его письма. Можете себе представить, что Фройка пишет их неплохо. Но про Златоуст у него не получится. Тут ему надо самому быть дома. Тогда бы он и руками, и глазами, и жестами все разъяснил. А так оно очень трудно…

— Прошу, может быть, вы уже прекратите кряхтеть над головой? Все время сидят, бухтят и не дают Фройлману спать. Да еще теперь двери пораскрывали, холодом тянет, аж щиплет. Еще застудишься с вами к черту.

— Думаешь, что это тебе дома? — кричит Шойлик, пасынок Фройлмана. — Он думает, что это ему дома. Уже пять лет, как такой здоровый, железный еврей лежит и ничегошеньки не хочет делать. Он только на детей надеется, чтобы они ему все делали. Да еще и кричит на них. Выбрал же себе Киев счастьице. Всех бы там Озетников пострелять. Такой ленивый пес, этот «батька». Думает, что как приедет в Беробиджан, то Шойлик ему поможет. Он такого большого роста, этот Шойлик. Но он очень деликатный и совсем не здоровый. Нет, Шойлик не должен работать на всех; он его там придушит или закинет в море. Пусть его рыбы съедят.

Но Фройка-гончар не любит, когда ссорятся. Шойлику не следует так отвечать отцу, хоть Шойлик, безусловно, прав. Очень плохо Озеты на местах выбрали людей. Им бы только количество выполнить. Но глина та пустая или жирная? — Этого никто не потрогал.

Вот он, Фройка, он уже если едет, то на все готовый, его ничегошеньки не отпугнет. Здоровьем он, Фройка, не слабый. Сколько он попереносил на спине красной, белой да желтой глины. Если бы в Биро-Биджане была хоть десятая часть этой глины. Ну а спине это не повредило; она только крепче стала. То, что он дергает левой щекой, то пустое. Это случилось с перепугу или от простуды. Но работе это и на волос не мешает. Хоть что там доведется делать, его это не страшит.

А вот с Фройкой едет еще один. И родом совсем не лукашевский. Он, возможно, полтавчанин. Он уже наверняка член союза. Но у него ни одного зуба во рту нет. А доктор в Челябинске сказал ему есть только диеты — кто же это ему будет варить эти диеты в Биро-Биджане? Нет. В Биро-Биджане ему никаких диет не сварят…

Вот об этом и говорит Шойлик. Он сказал им в Киевском Озете, что не хочет, чтобы ему посадили на шею оборванца. Хоть бы там в Биро-Биджанах избавиться от этих злыдней. Так нет же, не слушают его те озетники. Таки посылают. На шею людям посылают. Копель Фройлман не стерпел. Он высунулся между полками и с бессильной яростью обратился к Шойлику.

— Байстрюк, ты байстрюк, т-т-ы-ы байстрюк, байстрюк!..