– Ну, я, конечно, положил львенка. Но было слишком поздно. Мамаша оказалась ловкой сучкой – умудрилась подкрасться намного ближе, чем отец, а снотворное у нас кончилось. Поэтому один из местных достал винтовку и пристрелил ее.

– Ой! Вы убили ее? Она же только пыталась защитить своего малыша!

– Конечно, мы ее убили! Она нацелилась на мою задницу! И хорошо, что мы это сделали. Она приземлилась на одного из парней, что таскали наши палатки, и перед смертью разодрала ему всю руку. Я слышал, потом ее пришлось ампутировать.

Должно быть, мысли Элианы отразились на ее лице.

– Ничего страшного. Я дал ему денег. – Маркус посмотрел на нее: – Что?

– Ничего, – ответила она. И в надежде на смену темы спросила: – Когда это произошло?

– М-м-м… наверное, через месяц после турне, так что, полагаю, почти год назад. Нага – она была львенком – здорово выросла. В доме есть фотография, на которой я стою с ней на руках, поставив ногу на ее папашу. Сейчас она весит почти две сотни фунтов, а ведь ей еще расти и расти!

– Вот черт. Сколько же весит отец?

– Может, сотни четыре? Чтобы его поднять, потребовалось четыре человека. Двенадцать часов спустя мы уже летели обратно в Коннектикут.

– Тебе позволили ввезти в страну львов?

– У меня есть разрешение. Считается, что это зоопарк.

Элиана огляделась и поежилась. Травка действовала, но как-то неправильно. Искусственный лес казался очень темным, очень густым. Элиана почти не слышала звуков вечеринки. Почему-то она вспомнила Мэй, свою мать, вспомнила их последнюю ссору. Элиана приехала из города домой погостить, однако не подумала о том, чтобы захватить достаточно наркотиков. Через два дня ей стало плохо. Она обделалась и совсем ослабла. Потная, трясущаяся, она лежала, свернувшись, на коврике, где спала ребенком. Мэй принесла ей миску фейжоады, стакан воды, прохладное влажное полотенце; ее лицо при пламени свечи казалось мягким и сочувственным. Элиана помнила боль, отразившуюся на этом лице, когда она выбила миску из рук матери. Она не хотела есть. Еда ей не требовалась. На следующее утро она уехала, не попрощавшись, сбежала в Сан-Паулу, к огням, и ночным клубам, и мужчинам, которые давали ей кое-что, если она делала кое-что с ними. Элиана не возражала. Все лучше, чем состариться в лачуге на краю Пантанала, потратить жизнь впустую, как Мэй. Но здесь, в тенях, Элиана снова вспомнила лицо матери.

– Давай вернемся, – сказала она. – Я, э-э, замерзла.

– Еще минуту. Мы почти на месте.

Через несколько шагов тропинка вывела их на поляну. Маркус открыл панель в чем-то, на вид напоминавшем дерево. Неожиданно вспыхнул свет.

– Ой. – Элиана моргнула. – Что это за здание?

Здание походило на садовый сарай, только на сваях.

– Курятник, – ответил Маркус. – Парень из зоопарка велел поставить его здесь, чтобы куры не могли учуять львов. Иначе они беспокоятся.

Как и на полотенцах и на мраморе в фойе, на двери курятника красовались инициалы Маркуса, выписанные затейливым староанглийским шрифтом. Бог мой, на курятнике?

– Palhaço,[5] – сказала она громче, чем собиралась.