Можно найти и другие аналогии. Будто кто-то огромный из ночных кошмаров шагает за горизонтом. Или хлопушка почему-то стреляет слишком громко. Или дребезжит гигантский железный лист.

Но это, конечно, когда взрывы где-то, но не прямо рядом с тобой. Когда ты под обстрелом, то очень тяжело не бояться и рассуждать рационально, даже если этот обстрел вы спровоцировали сами. Тем временем обстрел всё никак не прекращался. И даже, кажется, приобрел другой характер. Летающие иглы эхинопсов ложились реже, но были тяжелее. Это был не спринт, а методичное перемалывание. Мы связались с Белым с помощью палантира.

— Почему Ист не прекращает? — спросил Джабба. — Вы разве о таком договаривались?

— Ист говорит, что к обстрелу уже подключилась не его батарея, — ответил Белый. — Он уже ничего сделать не может. Зря мы заварили эту кашу.

Прошёл день, бессонная ночь, и наступило тоскливое утро. А иглы так и не прекратили падать в наше расположение. К такому мы не были готовы. Запас воды истощился. На пальцах мы выбросили, кому идти. Выпало Мани. Нужно было выбежать из-под моста, достичь ближайшей заводи и набрать там пусть затхлой, но воды.

Дождавшись падения очередной иглы, Мани выбежал из убежища. Он успел набрать воду и уже бросился обратно, когда следующая игла появилась слишком рано. Взрыв, конечно, произошёл не прямо на том месте, где был наш товарищ. Но когда всё улеглось, мы увидели скорчившегося на земле Мани. Такой интеллигентный в обычном общении, он лежал, схватившись за ногу, и отчаянно матерился.

— Ну, хуситы! — выругался Джабба в сторону тех, кто не прекращал нас обстреливать.

А я, стараясь не думать, бросился к Мани. Ведь я же хиллер.

Подбежал к нему, опустился на колени и максимально сосредоточился на том, что делаю. Сперва показалось, что Мани ранен не так уж сильно. Крови, вроде, не много. Конечность не оторвана. Боец в сознании. Но вот прошёл первый шок. Ему стало хуже прямо на глазах. Кровь отошла от лица, губы побелели.

— Говори, говори со мной! — кричал я.

Тем временем, достал из разгрузки на груди кривые ножницы, распорол штанину. Сорвал индивидуальную аптечку с бедра бойца, раскрыл. Жгут старого образца. “Маракуйя!” — как сказал бы Джабба. Выбрасываем. Эти штуки рвутся в семидесяти процентах случаев.

Мани молчит.

— Говори, говори! — кричу я. — Мани, расскажи, кто твои родители? Ты же их скоро увидишь, вот они обрадуются!

Достаю из своей собственной аптечки чёрный современный турникет. Оборачиваю его выше раны, крепко зажимаю.

— Плохо, мне плохо…, — бормочем Мани.

— Всё будет хорошо! — настаиваю я. — Думай о доме! Скоро увидишь родных. Кто твой отец?

— Учитель…, — бормочет Мани.

Я кладу на рану похожий на женскую прокладку аппликатор, обматываю бинтом несколько раз, достаю тактический фломастер, пишу дату и время, которое я посмотрел на палантире.

— Мани, Мани! — не забываю требовательно кричать. — Папа, как его зовут?

Он бормочет что-то неразборчивое. Последний штрих. Достаю шприц с “обезболом”, снимаю колпачок и вгоняю ему в бедро. Вроде, всё! Всё, что я могу сделать.