Лизка вздохнула почему-то с виноватой интонацией, и вдруг, решительно шагнув к Розе, крепко и быстро обняла ее, окутав облаком сладких духов, цветочного шампуня и табака.

Роза замерла. Много лет никто не обнимал ее так. Много лет никто вообще ее не обнимал. Она стояла в теплом кольце Лизкиных рук и чувствовала, как постепенно истаивает холодное равнодушное спокойствие, в которое Роза, как в панцирь, так ловко пряталась эти годы. Ото всех и от всего. Еще немного – и панцирь растворится, и Роза останется беззащитной. Голой и уязвимой. И для того страха, который сейчас домашним котом ластился у ног, не решаясь пока обернуться хищником покрупнее. А когда обернется – сожрет свою хозяйку заживо.

А Лизка растопит панцирь, разомкнет объятия и уйдет. Оставит Розу одну.

Они все уходят.

Роза дернулась, высвобождаясь.

– А поехали со мной? – неожиданно предложила Лизка, ничуть не обидевшись. – Помогу тебе собраться. Днем раньше, днем позже. А?

– Куда?

– Ну… – Лизка смутилась. – Куда-нибудь.

– Думаешь, от этого можно убежать?

Она хотела добавить – я уже пыталась, но ничего не вышло. Но промолчала. В Лизкином молчании и так была растерянность. Не убивай чужую веру, даже если она ошибочна. До тех пор, пока не сможешь дать взамен другую. Кажется, отец Петр так когда-то говорил. Или кто-то другой? У Розы не было ничего взамен Лизкиной неуверенной надежды.

– Булочник сегодня уехал, – сказала Лизка. – Всей семьей. И бабка Шая со своими котами. Половина города пустая.

Роза опять промолчала. Не стала говорить, что они уезжают не потому, что знают, куда. Просто надеются убежать.

– Вот, гляди, я успела еще купить свежих булочек. И пирог с яблоками. Я тебе оставлю половину. Бери-бери, куда мне всё это тащить с собой…

Роза слушала, как затихает перезвон колокольчиков после ухода Лизки.

Сдерживалась, чтобы не побежать следом. Куда я ей, такая обуза, подумала она. Это здесь, в лавке, я королева. Знакомые стены, каждую ступеньку узнаю по голосу, каждая бусинка – на своем месте.

А ведь я могла бы ей всё рассказать, подумала Роза. Как отцу Петру в исповедальне. Уткнуться лбом в темное гладкое дерево, закрыть глаза…

Отец мой, мое сердце почернело от ненависти и страха.

Я ослепла в десять. Слишком рано, чтобы смириться с потерей. Слишком поздно, чтобы забыть, что потеряла. Я до сих пор вижу цветные сны, а просыпаясь, открываю глаза в темноту, в которой теперь навсегда утоплена моя жизнь.

Мой отец ушел через год, наверное, ему было невыносимо видеть, как милый ребенок превращается в угрюмого истерика. Мама продержалась чуть дольше. Я мешала ей, неудобная колючая обуза для нового счастья. Они оставили меня одну в моей темноте. Те, кому я верила безоговорочно. Я их возненавидела. Я желала им смерти. Медленной и мучительной, в одиночестве и темноте. Как у меня. Когда я узнала, что это желание исполнилось и мой отец утонул, запертый в каюте прогулочного кораблика, я рассмеялась. И только потом заплакала, когда вспомнила, как он сажал меня маленькую себе на шею, а я гладила его щеки, шершавые от щетины.

А когда через несколько лет нищеты, отчаяния и темноты я научилась снова жить, прежний мир рухнул. Я узнала, что еще более беспомощна и слепа, чем считала раньше.