– Марья, у тебя нет никаких документов, как я смогу добыть тебе продуктовые карточки! Что ты за черт, что у тебя нет никаких удостоверений личности? Каким же я был дураком, что взял тебя в свой дом. Ты меня сделаешь преступником!

– Это мой дом, – тихо отвечала Марья.

Они оба были неправы. Это мой дом. Но я дам им подраться за него, потому что он – дурак, а она – черт, как и я, а что такое мир, как не боксерский ринг, где дураки и черти бьются на кулаках?

Продуктовые карточки говорят: Вот сколько жизни мы тебе отмерили. Они говорят: Вот как долго мы можем отводить смерть от твоих дверей. Но не дольше. Они говорят: В Ленинграде вот столько жизни осталось жить. Они говорят: В Ленинграде только смерть не по карточкам.

И все же он выправил ей все документы, правда же? И не думайте, что я не заметила в этой пачке свидетельства о браке. Чернила еще не просохли, когда он принес их домой и бросил ей. Марья, когда я говорила, что выбрала бы тебе кого получше, я не такого имела в виду.

– Из-за тебя мне пришлось их подделать, – выпалил он. – Ты сделала из меня правонарушителя. Всякий раз, когда ты ешь мой хлеб, ты должна думать: Я обязана Ивану Николаевичу, он прощает мне мои грехи.

Марья Моревна слушала его вполуха. В замужестве, как на войне, следует делить то, что люди говорят, как пирог, и есть столько, сколько сможешь, говорила она мне позже. Погляди-ка, кто теперь такой мудрый, сказала я, а она ответила, чтобы иметь двух мужей, я должна быть вчетверо мудрее.

Конечно, я знала про подвал. В уголках моих углов не может случиться ничего такого, о чем бы я не знала. Я кралась, как всегда крадусь, через стены, через полы, в отдушинах, где мои товарищи обычно встречались, чтобы поднять бокалы отличной политуры за революцию, за нашу революцию. Я видела каждый поцелуй на каждом этаже. Некоторые из них были очень хороши. Некоторые – так себе. Я много поцелуев видела, поэтому знаю разницу. Вы небось думаете, что домовая только про свой дом и знает. Но город – это всего лишь дома, собранные вместе, так что поменяйте-ка свое мнение.

Например, Марья Моревна выходила из дому каждое утро и возвращалась вечером вымотанной. Ксения тоже ходила с ней, и Софья ходила, ковыляя, будто пушистый поросенок в пальтишке на вырост. Иван возвращался в темный дом, где не пекли оладий, а из выпивки оставалась только застоявшаяся можжевеловая в стаканах. Но все дома́ знали, куда ходят женщины, и не только из моего дома. Они брали ведра с побелкой и замазывали каждый номер на домах, каждый адрес, каждый указатель улиц. В Ленинграде больше не было имен, он снова стал городом-ребенком, который не знает, каким будет, когда вырастет. Они это делали на тот случай, если немцы прокрадутся в город, что они очень хорошо умеют делать, потому что долго учились вести себя как животные. Так пусть они заблудятся – мы-то не потеряемся. Я это одобряю. Лабиринт, в конце концов, это фокус черта. Черти знают все самые лучшие фокусы.

Некоторое время хлеб оставался хлебом, а масло – маслом.

Я думаю, что Марья Моревна первая увидела, как он приходил, потому что Марья видит так, как видят черти. Я услышала, как она вскрикнула левым краешком рта, сидя у окна, – и мы все увидели, как Генерал Мороз шагнул через Неву. Все мы затаили дыхание и защелкали пальцами, чтобы отвести его глаз. Сапоги у него были из соломы и тряпок, а борода – из снежного наста. Шапки на нем не было, хотя череп был уже обморожен, а в огромных сине-черных руках две собаки на цепях – Декабрь и Январь. Как же они кусают этими зубами! Старая Звонок не будет придумывать страшные истории, чтобы напугать вас. Спросите кого угодно, и вам скажут, что главный русский военачальник – это Генерал Мороз. Он стегает наших врагов снегом, замораживает своими лапами их пушки и спускает на них собак. На груди Генерала Мороза медалей больше, чем сосулек. Доведется вам такое несчастье: стать одним из русских солдат – спаси и помилуй вас от этого ваш милосердный Боже! – может, и увидите его. Приложите левую руку к правому глазу, положите комок снега в рот, просидите всю ночь скорчившись в окопе, не сомкнув глаз, тогда можете подглядеть, как он бредет через снежные заносы, возлагает руки свои на головы немцев, превращая их шлемы в посмертные маски.

Но увы нам, Генерал Мороз еще в юности был ослеплен. На бесполезных глазах он носит замасленную тряпицу, и старику ничего не стоит загубить русскую душу вместе с гуннами и всеми прочими. Для его большого аппетита разницы нет. Он бредет на ощупь, этот старик, и его собаки срываются с поводка и уносятся с лаем во тьму.

Никого не вывезти. Ничего не привезти. Зимние сучьи псы добирались до продуктовых карточек и трясли их, пока они не уполовинились, а потом еще раз.

Чем питается домовая, вы спросите? Ясно, как грех, она в хлебных очередях не стоит за корочкой, поделенной поровну на два миллиона кусочков. Нет, я питаюсь пеплом, и углями, и сладкой горячей золой из печи. Когда все уж наконец угомонятся, я делаю свои пирожки из пепла и котлеты из угольков и ем все это, пока губы не обметет огнем. Когда я была молода и только еще ухаживала за парочкой квартир, я не могла поверить, что люди питаются топливом, а не огнем. Кому нужны пироги? На что мне мясо, кроме как разжечь пламя? Но когда ты уже старая и замужем, научаешься переносить чужие привычки несбалансированного питания. Я что хочу сказать – сначала для меня все было не так плохо. Хлеб закончился, но пепла еще хватало. Я думала: Ша! Звонок проживет как-нибудь.

Но листовки продолжали падать. Они лежали на улице снежными сугробами. Бейте комиссаров. Их морды сами просят кирпича. Дождитесь полной луны! Воткните штыки в землю! Писателей немцы нанимали хороших, правда? Но над этими призывами больше никто не рыдал. Руки тянулись за листовками, чтобы поймать их в воздухе, прежде чем они упадут и намокнут, чтобы использовать на растопку.

Перед Новым годом у меня было три разговора, и все три – как один.

Первый – с Ксенией Ефремовной, которую я не могла напугать, как ни старалась. Я стояла на печке и грела ноги, а она жарила муку на рыбьем жире для Софьи. Сейчас уже невозможно представить, что вначале у нас была настоящая мука и настоящий рыбий жир!

– Почему ты не сбежишь отсюда, а, русалка? – спросила я у Ксении Ефремовны. – Чего ты тут болтаешься, будто ты – одна из них? Марья бросает себя в горшок вместе с другими, и кто знает, почему эта безумная женщина ведет себя так, как все безумные женщины, но почему ты не прыгнешь в Ладожское озеро и не отсидишься там?

Потому что это не мое озеро, товарищ Звонок, ответила мне Ксения Ефремовна. Меня отбросит от поверхности, как камушек, пущенный над водой.

– Тогда ступай в свое озеро, – сказала я. Я умнее их всех, собранных в одну консервную банку.