Глава 30. Страна Смерти

Они шагали вниз по длинной узкой дороге, которая должна была быть Скороходной улицей – какой же еще, если не Скороходной, – и все же Марья была уверена, что, если бы они могли спросить улицу, если бы они могли исхлестать и изругать ее, да так, чтобы она присела и открыла свой пыльный каменистый рот, она призналась бы, что нет у нее памяти о том, как ее когда-то звали. Вечные сумерки летней ночи северной страны плескали на дорогу золотым и розовым.

– Сержант, что с тобой такое? – спросила Мария. Она хотела, чтобы эта несчастная женщина исчезла. Все исчезли, почему же она теперь привязана к этой единственной душе, которая отказывается сделать ей любезность? Ушанка пинала грязь на дороге:

– Я предполагала, что ты какой-то замечательный воин. Я думала, что ты со всем разберешься. Мне тошно мыкаться между этими дерьмовыми домами, когда ты присосалась к этому городу как безумная корова. Мне сказали, что ты великолепная. Я требую, чтобы ты была великолепна!

Марья потерла виски – то место, которое было отдано Ушанке, то место, которое болело всякий раз, когда та говорила:

– Я понятия не имею, о чем ты.

Ушанка остановилась посреди дороги. Солнце сверкало на ее медных пуговицах, на ее бронзовых медалях. Она сняла фуражку и зацепилась длинным пальцем за уголок рта. Штаб-сержант хорошенько дернула, и Марья сморгнула от неожиданно резкого треска рвущейся кожи. Но Ушанка смеялась, смеялась все время, пока разрывала свое лицо, показывая все зубы, внезапно белые и оголенные. Кровь не текла и не капала. Вместо этого расходились нитки, лопались стежки: шов на ее лице расползся и набивка щек повисла клочьями.

– Ни одна душа на свете не помнит как родилась, – ухмыльнулась Ушанка. – Но я помню, как пришла в Ленинград за тобой. Сколько ушло времени на то, чтобы преодолеть горы, но я сделала это. Чтобы следить за тобой. Чтобы допрашивать тебя. Я помню, как потеряла тебя, когда ты отправилась в это проклятое яйцо, а нашла тебя полумертвой на баррикадах, – не так тебе повезло, как мне, конечно, вся твоя кровь вытекла, как начинка. Я помню тебя в снайперских войсках, как они ни в жизнь не могли догадаться, что ты кто-то еще, а не бедная голодная ленинградка, как и все они, бедные голодные ленинградцы. Я напросилась в твое подразделение, я так хорошо служила, очень хорошо для кучи тряпок, сшитой чертовыми Еленами! Я делала что мне велели. Я следила за тобой и привела тебя обратно сюда. Мне потребовалось больше времени, чем я думала, чтобы довести тебя до того отчаяния, когда ты используешь клубок. Эта сучка мясника – или одна из ее сестер, какая разница, – сделала меня. Сделала меня для тебя.

Мария знала, но и не знала. Она знала, что с Ушанкой что-то не так, что она сломлена, – но кто из людей оставался целым?

– Почему ты мне не сказала в тот день, в гостиной? Мы могли стать друзьями. Мы могли бы быть утешением друг для друга.

Ушанка пожала плечами:

– Мне не велено было тебя утешать.

Она снова зашагала к столовой.

– Ты знала, что он сделал после того, как ты ушла? Он остановил фабрику с Еленами. Он всех их оттуда забрал и посадил в одной комнате в Черносвяте, рядами, как студентов, он вытащил Лихо откуда-то, где она предпочитала ховаться перед смертью, и заставил ее учить их. Она – вылитая старая тощая черное-сукно-и-мел школьная училка. И знаешь чему он захотел их научить? Как превратить Елену в Марью. Она заставила их читать ту ужасную черную книгу, что у тебя была, и подружиться с лешими, и берданками, и мавками, и стрелять в жар-птицу. Все, что ты когда-либо делала, она заставлял их повторять, надеясь, что одна из них хорошо себя покажет, будет первой ученицей. Но они не могли так же легко прекратить вязать, как перестать моргать, и некоторое время они все мельтешили руками, будто все еще работали на станках. В конце концов он сдался. Если честно, то поступить хуже муж не мог бы, возможно, но это только доказывает, на что способна плоть, когда она скорбит. Лучше уж когда внутри тебя лен, органди и шелк, если хочешь знать мое мнение. Шелк не влюбляется, лен не скорбит.