Удивительно, как Бог раскладывает пасьянсы… Именно в этом, проносящемся мимо поезде, возвращается в Петроград Терещенко с компроматом на Ленина.

В купе он и Марго. Адъютант поручик Чистяков, расчищая на столике место для ужина, пытается взять в руки папку с досье.

– Ну, знаете, дорогой Чистяков, это не трогайте. Это я сам!

– говорит Терещенко, убирая папку.

Петроград.

Квартира Терещенко.

Утро.

Терещенко сидит в кресле у кофейного столика, с сигаретой в руке. Точь-в-точь, как на очень известном портрете художника Александра Головина. На диване Рутенберг рассматривает документы.

В дверях возникает мать Терещенко.

Рутенберг почтительно встает.

– Позвольте представить, маман. Петр Моисеевич Рутенберг, – говорит Терещенко, – Моя мать Елизавета Михайловна.

Мать Терещенко меряет Рутенберга взглядом. Кивает. Уходит молча.

– После прочтения этого… – говорит Рутенберг, – нормальный человек не должен был бы уже возвращаться.

– Почему?

– Боюсь, мы опоздали с этими бумагами. Месяца на два! Паралич! В Петрограде вовсю хозяйничает Совет депутатов. Шайка с Троцким во главе. Тысячи митингов. Уже шутка гуляет «При Романовых мы триста лет молчали и работали, теперь будем триста лет говорить и ничего не делать». Какое-то поветрие! Все выступают и говорят, говорят… Причем все без исключения несут полную херню! От Троцкого до последнего солдатского депутата. Нет на них генерала Корнилова!

– Мы можем продемонстрировать бумаги на очередном заседании Совета министров! – предлагает Терещенко.

– Какие министры? Власть правительства распространяется разве что на дворников у Мариинского дворца. А Керенский… Не удивлюсь, если окажется, что он тоже инфицирован немцами. И что, на него тоже могут быть такие же бумаги.

– Следственное управление? Прокуратура?

– Дупель пусто! Импотенция полная!

– В прессу? Сразу в несколько газет!