III

Скрипел на зубах песок. И жаркое пламя клокотало в груди. И едкий пот неудержимо заливал глаза. И садняще щемило натертое до крови тело. Но они шли и шли. В надвинутых до бровей картузах, во взмокших на спинах ватниках и пиджаках, в стоптанных на бездорожье сапогах.

А в невероятно высоком, по-весеннему голубом небе радужно лучилось солнце. И под его золотистым дождем словно просыпался, оживал после глубокого сна лес. Румянилась, пронималась ароматной живицей кора на соснах, набухали и трескались под напором молодых соков клейкие березовые почки, тянулась ввысь, развертывала свой стрельчатый лист нежно-зеленая трава. Тихо и привольно.

Лесную тишину нарушали лишь непоседы-птицы, с тревожным щебетом свивавшие гнезда. Да еще настороженные, размеренные шаги шестерых путников по шуршащим прошлогодним листьям. Хмурые, молчаливые, мешковатые, эти шестеро казались лишними и совсем ненужными среди праздничного буйства красок, ароматов, птичьих песен. Ни один из них даже взглядом не приласкал синеокий подснежник, учтиво кланявшийся с обочины просеки. Пятый или шестой час шли они без передышки. И никто за все это время не произнес ни единого слова. С тех пор как прозвучали выстрелы на Стасюковом хуторе, слова для них стали ненужными.

Что произошло там, на усадьбе Стасюков, понимал каждый, хотя после отъезда карателей туда ходили только Артем и Заграва. Митько, правда, тоже порывался, но Клава не пустила. Взяла за руку, поглядела в глаза, как глядела когда-то своему Михасю, и не пустила. Зачем ему видеть, что содеяли на родном его подворье фашистские душегубы? Помочь горю все равно не поможешь, так пусть в памяти останется не черное пепелище, а приветливый, всегда уютный и гостеприимный родительский дом среди старых кряжистых яблонь.

А Заграва и Артем ходили. Что они там видели, неизвестно, но вернулись мрачнее осенней ночи. Взвалили на плечи куцые свои пожитки и молча пустились в путь. За ними последовали и другие, даже не спросив, куда ведет их комиссар.

Шли на восток. Кое-где лесной массив пересекали просеки. Преодолевали их перебежками. Когда же тропинка вдруг терялась в чаще или круто сворачивала в сторону, Митько, который с детства исходил с отцом эти места, вел партизан напрямки. Прикрывая лицо руками, шестеро упорно продирались сквозь колючий кустарник.

К вечеру вышли на опушку, вдоль которой катился широкий шлях. За ним расстилались не тронутые плугом поля. А далеко-далеко на горизонте, за неведомым селом, снова виднелся лес, над которым кучились тяжелые сизые тучи.

— Бородянский шлях… Дальше идти опасно, — вытирая рукавом пот с лица, хрипло промолвил Митько.

— Да, полем идти опасно, — согласился комиссар. — Придется ждать сумерек.

Нашли укромное место в кустах терна и шиповника, сняли с плеч узлы, расселись полукругом. И только тогда почувствовали, как устали. А впереди еще дороги и дороги…

Варивон первым делом стал шарить по карманам в поисках курева, Ксендз принялся переобуваться, а Василь, расстегнув ворот сорочки, сладко растянулся на траве, раскинув руки.

— Не дури! Еще простудишься, — накинулась на него Клава.

— Хе-хе, простуда, как и девчата, ко мне никогда не привязывается.

— Земля сырая, а ты потный. Встань, говорю!

— Да я же закаленный. Кто через Дарницкий лагерь прошел…

Клаву так и затрясло. Схватила сапог Ксендза, лежавший рядом, и запустила им в Заграву.

— Ты Дарницкий лагерь не поминай! Слышишь? — На глазах у Клавы слезы. — Тот распроклятый лагерь…