– Я тыкала в людей оружием, – наконец пробормотала она, чтобы хоть что-то сказать. Беатрис казалось, что, останься она здесь хоть навеки, ей все равно не удастся перечислить все свои грехи. Не то чтобы она собиралась совсем перестать грешить. Она не могла перестать. Ей просто не разрешат! Да она этого и не хочет. Теперь она ясно видела перед собой свои грехи и знала, что будет совершать их и дальше, причем все больше и больше.
– Господь тебя простит, – сказал священник.
Беатрис изумленно открыла глаза:
– Все, грехов больше нет, ушли?
– Для этого тебе надо молиться. Надо раскаиваться в том, что ты их совершила.
– Пораскаиваться я могу. – Может, все дело как раз в этом круге, в этом цикле согрешений и раскаяний. Каждую субботу, а может, и еще чаще она станет приходить на исповедь, и священник будет просить за нее Господа, и она станет чистой и безгрешной, чтобы потом отправиться на небо.
– А теперь я хочу, чтобы ты прочла молитву.
– Но я их плохо помню.
Отец Аргуэдас кивнул:
– Мы можем читать вместе. Я тебя научу. Но при этом, Беатрис, я хочу, чтобы ты стала доброй, стала милосердной. Это должно доказать твое раскаяние. Попробуй быть доброй хотя бы один день.
Кармен сидела в гостиной вместе с командиром Эктором и полдюжиной мальчишек постарше. Четверо из них играли в карты, остальные смотрели. Свои ножи они воткнули в стол, на котором играли, чем привели вице-президента в состояние, близкое к умопомешательству. Это был стол начала XIX века. Испанский мастер, украшавший столешницу резьбой, наверняка и в страшном сне не мог представить, что однажды его творение ощетинится ножами, как дикобраз. Гэн медленно прошел мимо них, даже не пытаясь привлечь к себе внимание Кармен. Ему оставалось только надеяться, что она его заметит и пойдет следом. Гэн остановился поговорить с Симоном Тибо, который, вытянувшись на диване, читал «Сто лет одиночества» по-испански.
– Кажется, у меня есть занятие на целую вечность, – сказал Тибо по-французски. – Ну, лет на сто уж точно. Но, в конце концов, время у нас есть.
– Кто знал, что быть захваченным в заложники – это все равно что посещать университет, – усмехнулся Гэн.
Тибо улыбнулся и перевернул страницу. Слышала ли она их разговор? Видела ли, как он выходит из гостиной? Гэн направился на кухню, которая, к его радости, оказалась пустой, и незаметно скользнул в посудную кладовку. Он решил ждать. Обычно, когда Гэн заходил в кладовку, Кармен уже была там. Он впервые оказался тут в одиночестве, и вид громоздящихся над его головой тарелок наполнил сердце переводчика любовью. Тарелок было столько, что два человека могли пользоваться ими целый год, ни разу не помыв посуду. Ему так редко удавалось выкроить минутку, чтобы побыть в одиночестве, чтобы никто не просил его ничего никому переводить. Его голова была забита переживаниями и признаниями чужих людей. Но вот наконец благословенная тишина. Гэн представил себе Кармен, сидящую рядом с ним и спрягающую глаголы, ее длинные тонкие ноги, скрещенные на полу. Она первая попросила его об одолжении, и вот теперь он собирается попросить ее о помощи. Они должны вместе помочь господину Хосокаве и Роксане Косс. В нормальной жизни он бы заявил, что решение личных проблем его работодателя в его обязанности не входит, но разве их теперешнюю жизнь можно назвать нормальной? Господин Хосокава для него больше не имел отношения ни к компании «Нансей», ни к Японии. Эти понятия остались так далеко в прошлом, что трудно было поверить, будто они вообще существуют. Теперь Гэн верил только в посудную кладовку, в соусницы и супницы, в штабеля десертных тарелок. Он верил в предстоящую ночь. Вдруг Гэна словно громом ударило: как же он пошел искать Кармен и даже не зашел к господину Хосокаве, который наверняка все еще играет в шахматы с Ишмаэлем? Но не мог же он раздвоиться! Гэн постарался устроиться поудобнее на холодном плиточном полу. Спина уже начинала побаливать. Он был здесь и только здесь – в этой незнакомой стране, и ждал девушку, которую учил и любил, ждал, чтобы помочь господину Хосокаве, которого он тоже любил. Вот как оно бывает: не любишь никого, а потом вдруг сразу двоих.
Без часов он не знал, как много прошло времени. Даже представить себе не мог. Пять минут тянулись, как час. «Любовь свободна, век кочуя, законов всех она сильней». Он тихо пробормотал строки из «Хабанеры». Хорошо бы спеть, но петь он не умел.
И тут появилась Кармен, раскрасневшаяся, как будто всю дорогу бежала, хотя на самом деле она старалась идти как можно медленнее. Девушка закрыла за собой дверь и опустилась на пол.
– Я так и поняла, – прошептала она, прижимаясь к нему, словно чтобы согреться. – Так и поняла, что ты меня тут ждешь.
Гэн взял ее за руки: такие маленькие ручки! Как он мог принимать ее за юношу?
– Мне надо тебя кое о чем попросить, – сказал он. «Любовь свободна, век кочуя, законов всех она сильней», – снова зазвучало в голове, и Гэн поцеловал Кармен.
Она поцеловала его в ответ и погладила по волосам. Кармен их обожала – такие блестящие, такие густые.