Он машинально перекрестил меня вместе с Книгой. Подскочивший ко мне Володя быстро подхватил меня под руку и, поблагодарив стражей дорожного порядка, поволок меня к тротуару.
— Ну как, оклемалсь? — спросил он, не скрывая раздражения. — Не вовремя ты удумала грохаться…
— Я за Библией под машину лазила! — оскорбилась я и, снова расстегнув пальто на груди, продемонстрировала ему край грязного, но целого кожаного переплета.
— Ритка!!! — Володя снова подхватил меня под руку и поволок к излишне чинно прогуливающимся по тротуару амбалам, хотя больше никто вроде бы не собирался изымать у меня рукопись.
45
На станцию 258 километр Колбаскин приехал один. Было уже темно, когда последняя вечерняя электричка неспешно громыхала по рельсам. В окно вагона хлестал дождь, разбивая и растапливая последние островки нестойкого осеннего снега. Последняя ночь октября, кромешная и непролазная, слегка пугала Колбаскина. Он смаковал свой страх. Каждую осень в канун Самайна он испытывал: приступы черной тоски, которая брала его за горло и шептала: «Дурак ты, Кобаскин, и жизнь у тебя несуразная. Кому ты нужен по жизни такой? Самому себе даже не нужен. И друзей у тебя нет, одни приятели: сегодня приятно, а завтра все разбежались. И работа у тебя дурная и не интересная, так, мыкаешься, отбываешь наказание. И девчонки в тебя влюбляются дурацкие какие-то, ненастоящие, а настоящие на тебя и не посмотрят, хоть расшибись. Да, зачем тебя такого мама родила?». Хотелось плакать, выть, лезть на стенку, делать что угодно, только бы уйти от этого состояния. Но куда бы ни пошел, тоска, как тень, кралась за ним и не отпускала. И такое продолжалось месяц-два, а то и больше.
Как-то раз Колбаскин обратился к врачу, но врач, скучным голосом долго говорил о каких-то депрессиях, о том, что в ноябре и декабре в наших широтах людям не хватает солнечного света, советовал побольше гулять на свежем воздухе, пить витамины и еще что-то в этом духе про здоровый образ жизни. Больше к скучающим докторам, которых, наверное, тоже посещают мысли о собственной никчемности, Колбаскин не ходил.
А год назад его осенило. Так ведь это они! Иначе и быть не может: это они зовут его каждый год, потому что он — избранный! И надо всего лишь прийти, слиться с темнотой, чтобы то черное, что есть на душе, слилось с чернотой ночи. Подобное стремится к подобному, черное на черном все становится черным… Каките-то цитаты, обрывки песен — все это кружилось и бесновалось в голове у Колбаскина.
А электричка пустела, на станции «Платформа 201 километр» вышел последний пассажир. Мишка вжался в деревянную скамейку и приклеился к окну. За окном виднелись неясные очертания леса, а по стеклу стучали и стекали капли. Мерзкий, мрачный, моросящий дождь. Трудная траурная дорога. Трижды тридцать раз Колбаскин мысленно совершал этот путь, но не думал, что ему будет так страшно и одиноко.
У него зуб на зуб не попадал. Он ждал, что в вагон войдет кто-нибудь, пусть даже бомжи — они любят греться в электричках, им все равно куда ехать. Пусть даже какие-нибудь грабители, бандиты. Колбаскин бы с радостью отдал им все, что при нем было. Там, у них, ни денег, ни документов не требуется. Станции уже не объявляли — да и зачем? Возможно, Колбаскин и был единственным пассажиром на всю электричку. Это было даже почетно: целый поезд для одного пассажира. Именно так и нужно уезжать к ним. Главное, не ошибиться и выйти на нужной станции. Больше электричек не будет. Необходимость следить за станциями хоть как-то успокоила Мишку.
Он вышел на платформе, где синеватый фонарь, такой же одинокий и никому не нужный, выхватывал из мрака неказистые металлические цифры 258. Мишка немного постоял в кругу света, за которым угадывался колышущийся, будто от дыхания, хвойный лес. Мишке захотелось убежать отсюда, умотать в Москву, оказаться в теплой светлой комнате, залезть в горячую ванну, согреться. Но… это была последняя на сегодня электричка. А может быть, и не только на сегодня. От долгого стояния под дождем Мишка совсем продрог и раскис. «ничего, пока дойду до поляны — согреюсь». Он включил фонарик и посветил на мокрые бетонные ступеньки, которые вели с платформы на тропинку. Ту самую, которая вела сквозь лес к дачному поселку. Теперь минут двадцать шагать по ней, потом налево, потом по наитию до той самой поляны с круглым холмом.
Он верил, что Сиды отомкнут его и примут Мишку туда, куда нет пути простым смертным. И не будет больше на свете неказистого человечка со смешной фамилией, а будет Тот, кого призвали они: вечно юный, сильный, красивый… Там не будет течь время. Там будет вечно играть музыка, Там все будет по-иному, не по-здешнему. Если этот свет тебя не принимает, то значит твое место на том.
46
С благословения Наташи, Володиной жены, и он сам, и Ириша, и трое наших телохранителей ночевали у меня. Мне так хотелось зашторить окна, выключить в доме весь свет, кроме настольной лампы, так, чтобы весь мир пропал, и от него остался только кружочек света, а в нем — страницы Книги, наконец-то попавшей ко мне.
Но вместо этого мне приходилось стоять у плиты и готовить ужин на всю эту ораву.
Мужчины сидели в большой, вернее, в наименее тесной комнате, а Иришка забилась в маленькую, и засела за телефон. Она кого-то вызванивала, выспрашивала чьи-то номера, записывала их, снова дозванивалась. Мои котлеты, разумеется, развалились, мне было стыдно за то, что я даже ужин по-человечески приготовить не могу. Разложив по тарелкам то, что теоретически представляло собой котлеты с овощами, а практически — какое-то невообразимое рагу, внешне напоминающее рвотные массы, я сбегала к письменному столу, чтобы убедиться, что Библия по-прежнему там. Мне казалось, что с ней может произойти что-то непоправимое: вдруг она истлеет на моих глазах и рассыплется в прах? Но нет, кожа более чем трехсотлетней давности чудесным образом выдержала и падение в грязь, и протирку чуть влажной тряпкой, и даже бумага, как ни странно, не особенно пострадала. Вот ведь умели делать когда-то…
Ириша ужинала стоя, докладывая обстановку, прощупанную по телефону.
— Этот чувак, которого задавило — наверняка и есть тот самый Пашка Лядов. Машунька его тогда видела у входа в квартиру, видно, он вошел, вышел, потом нас дождался… ладно, — поморщилась она, — фиг с ним. Я у нее спросила, кто Лядову заказал эту Библию. Может, немцы? Она сейчас Сашке в Питер позвонит, потом сюда отзвонится, доложится.
— Немцы? — Володя покачал головой. — Что ж за немцы такие? По рассказам Рыжика выходит, что некто дал задание найти книгу и ему и кому-то еще. Либо этот «кто-то еще» до сих пор не вышел на нас — что противоречит рассказу того же Рыжика, то ли все ждет и ждет удобного случая. Либо этот «кто-то» и есть, то есть был, Паша Лядов, что вероятнее всего. Но тогда сложно увязать питерского немца и твоего Рыжика.
— Про Рыжика в Питере никто не слышал, я спрашивала, — покачала головой Ириша. Маша обещала еще уточнить у своего приятеля, этого самого Денье. Но не думаю… — она снова поковыряла вилкой ужасное месиво, за которое мне было все стыднее и стыднее, и сделал вид, что ест. Единственными, кто оценил мою стряпню, были наши милые охранники, которые, правда, намекнули, что «к этому еще бы водочки!». Впрочем, и без водочки все съели за милую душу.