Но – и вот самое интересное! – Булгаков находит возможным найти и для Маркса место в этой своей софиологии хозяйства – тому самому экономическому материализму. Он связывает это с библейским проклятием, с обреченностью человека на тяжкий и совсем уж не творческий труд. Маркс, по его мысли, выражает вот этот возраст человечества, изгнанного из рая и еще не проникшегося руководительными творческими устремлениями. Маркс, экономический материализм находит у Булгакова частичное оправдание. Давайте процитируем кое-что из «Философии хозяйства», из самого ее заключения:
Можно сказать, что экономического материализма как философской системы до сих пор вовсе не было и нет. Но это не уничтожает его значения в истории мысли. <…> он есть первый опыт философии хозяйства, в нем выходит на поверхность новая и, нам кажется, рудоносная жила. Высказана яркая мысль, пробуждена новая философская тревога <…> в экономическом материализме остается еще особая жизненная правда, не теоретическая, но практическая, моральная. <…> Под личиной холодного рационализма и теоретической жесткости в нем скрывается грусть человека о самом себе, тоска «царя природы» в плену у стихии этой самой природы равнодушной, даже враждебной. В этом скорбном учении нашел выражение хозяйственный трагизм человеческой жизни, и в его пессимизме есть глубокая искренность и правдивость. Над человеком тяготеет проклятие, говорит экономический материализм, ибо что же как не проклятие – эта неволя разумных существ у мертвой, неосмысленной, чуждой нам природы, эта вечная опасность голода, нищеты и смерти. И это проклятие зависимости от природы порождает новое, еще злейшее проклятие, экономическое рабство человека человеку, вечную вражду между людьми из-за богатства. Такова тоска, которая слышится в экономическом материализме, и такова правда, облеченная в его научный иероглиф. Эта та правда, которая высказана на первых же страницах книги бытия человеческого рода, как слово Божьего гнева и Божьего суда над согрешившим человеком и всей тварью: «проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей, тернии и волчцы произрастит она тебе. <…> в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят».
Вот видите, какой размах, поистине религиозный, можно дать сызмальства знакомым и осточертевшим тезисам фарисейски-догматического толкования старой и устаревшей, окостеневшей теории. Я говорю о марксизме в его советской интерпретации. Поставленная в правильную систему любая старая мысль заиграет живыми красками.
Эта книга Булгакова вызвала острую критику у Бердяева. Приведем такое его суждение о «Философии хозяйства»:
Сергей Булгаков в своей «Философии хозяйства» своеобразно соединяет дух православия с духом экономического материализма. Он Бога ощущает как Хозяина, мир как хозяйство. Даже небесное имеет у него запах трудового пота. Но концепция Булгакова очень показательна и интересна: в ней оригинально изобличается сходство православного и марксистского чувства мировой жизни как тяготы и бремени и сознания всякого дела в мире как послушания.
Как вам это понравится – вот это усмотрение внутренней связи между православным и марксистским чувством жизни? Вот что такое подлинный философский дискурс – игра в бисер, если угодно. Это можно сравнить даже с поэзией, с метафорой в поэзии: все можно приравнять всему. Обнаруживаются парадоксальные связи в строении бытия или в истории человечества.
Я вот что еще хочу сказать по поводу булгаковской «Философии хозяйства». В ней разъяснена одна ошибка Маркса как философа: он представил политическую экономию как онтологию, то есть учение о бытии в его последних основаниях. Это даже не ошибка, а сознательный трюк. Об этом подробнее говорил Булгаков в работе «Карл Маркс как религиозный тип». Поэтому диалектический процесс нельзя спроецировать на экономику. Диалектика, как объяснил Гегель, это всеобщее, преодолевающее формы конечного. Политэкономия, экономика как таковая не может быть всеобщим.
Можно еще добавить, что это стремление найти диалектический процесс в экономических формах Маркс перехватил у Прудона, который первым дал образец такого построения в своей книге «Система экономических противоречий». А диалектике Гегеля его обучил Бакунин. Отсюда такая ненависть Маркса к обоим – и Прудону, и Бакунину.
Но не будем длить такие параллели: аналогии в истории попадаются, конечно, интересные, но история тем и своеобразна, что ее события носят единичный, не повторяющийся характер. Сколько б вы ни наступали на грабли, но каждый раз они по-новому бьют в лоб.
Так что возвратимся к Булгакову и Бердяеву, сейчас важный момент начинается. Бердяев весьма резко критикует булгаковскую «Философию хозяйства» и в связи с этим вообще весь строй его мысли. Булгаков возвращается к христианству, к православию, говорит Бердяев, но этот возврат у него отнюдь не пробуждает творческую инициативу, а наоборот, возвращает к традиции, углубляет традицию – хотя бы средствами новейшей философии. В мысли Булгакова, в последних основаниях его философии – вот в этой софиологии – Бердяев не видит творчески нового.
Он в 1916 году написал большую статью о Булгакове, о трансцендентном понимании им религиозных тем. Булгаков не видит интимной связи Бога с человеком, проявляющейся именно в человеческом творчестве – любимая тема Бердяева. Дадим цитаты из этой статьи; сначала Бердяев излагает точку зрения Булгакова:
Булгаков очень последовательно отрицает творческую природу человека и боится творчества как сатанизма. <…> Источник отрицания творчества человека – в религиозном пафосе трансцендентной дистанции между тварью и Творцом. В глубине тварной природы нет источников творчества, – источники эти всегда лежат в трансцендентном по отношению к тварной природе Творце. Творить не дано из ничего, то есть из свободы, из глубины, – дано лишь перераспределять данные элементы замкнутой и завершенной тварной природы.
Притязание твари на самобытное творчество есть сатанизм.
Действительно, в «Философии хозяйства» Булгаков писал:
Знание есть выявление того, что метафизически дано, оно в этом не есть творчество из ничего, но лишь воссоздание, воспроизведение данного, сделавшегося заданным, и это воссоздание становится творчеством лишь постольку, поскольку оно есть свободное и трудовое воспроизведение. Человеческое творчество не содержит поэтому в себе ничего метафизически нового, оно лишь воспроизводит и воссоздает из имеющихся, созданных уже элементов, и по вновь находимым, воссоздаваемым, но также знакомым уже образцам. Творчество в собственном смысле, создание метафизически нового человеку, как тварному существу, не дано и принадлежит Творцу. <…> Человеческое творчество создает не «образ», который дан, но «подобие», которое задано, воспроизводит в свободном, трудовом, историческом процессе то, что предвечно есть, как идеальный первообраз. И бунт твари против Творца, уклон сатанизма, метафизически сводится к попытке стереть это различие, стать «как боги», иметь все свое от себя.
И Бердяев так отвечает на это:
Булгаков – иудей, а не эллин. По типу своей религиозности он семит, а не ариец. Подобно древним евреям, видение Бога поражает его, как ударом грома, опаляет огнем. Бог далек и страшен, увидевший его подвергается опасности умереть. Бог не окрыляет человека, не возносит его вверх, не повышает его творческой энергии, а дает прежде всего чувство тварной низости и слабости, греховности, подавляет, потрясает своим далеким величием. От ран, нанесенных Богом, может излечить лишь София. Интимно близкой, умиляющей и радующей может быть лишь божественная женственность – София. Это другая сторона религиозной природы Булгакова, смягчающая его древне-иудейский религиозный страх.
Интересно, что позднее, уже в эмиграции, в богословских своих трудах отец Сергий разработал концепцию четвертой ипостаси Бога – именно Вечной женственности, Софии.