— Знала ли про эту банку с отравой та выпивоха, которая раньше за собаками смотрела?

— Аннушка? А ведь могла знать. У нее с Мартином, здешним дворником, было это самое… в шорной их как-то на горячем прихватили…

— Вроде складывается… — проворчал Лабрюйер. — Мадмуазель Мари больше в цирке не появлялась?

— Появлялась! Ей один господин, узнав про беду, обещал других собачек подарить. Ну, коли подарит да коли она их школить начнет — тут уж мы все начеку будем!

— Кто еще? Из конюхов то есть?.. У вас, я заметил, служит молодой парень. Может, ему мадмуазель понравилась, да оказалась горда, и решил отомстить?

— Так ведь в шорную и наездники заходят, и даже дамы. Вон Шварцвальдиха, у нее две лошади, она со мной уговорилась, своего конюха у нее нет, не нанимать же ради двух лошадей. Она ко мне сюда приходит, потому — со сбруей вечная морока, там же всякой дряни понашито! Эта дрянь обрывается, теряется, а мне — чини! И голуби, пташки чертовы, гадят!

Орлов объяснил: Шварцвальдиха имеет несложный, но красивый номер, выезжает на колеснице, окруженная белыми голубями, колесница увита искусственными цветами, лошадь тоже вся в розовых бутонах и гирляндах. Публике нравится, а конюху — горе.

— Фрау Шварцвальд… или она, как многие артистки, предпочитает считаться незамужней девицей?

Орлов рассмеялся.

— Кому другому пусть дурит голову! Замужняя! Да только притворяется — чтобы поклонников завлекать.

Расставшись с Орловым, Лабрюйер пошел в Полицейское управление и отдал фотографические карточки. Потом неторопливо вернулся в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера».

Там Каролина и Ян обслуживали очередную мамашу с капризным чадом. Чтобы не слышать воплей раскормленного ребенка, Лабрюйер пошел на поиски отставного городового Андрея.

В дворике Андрея он обнаружил сбежавшего с уроков Пичу, но не стал ему читать нотаций, а скинул пальто и попросил у Андрея еще одну палку для метлы. Пича, понятное дело, был в восторге, а Лабрюйер, вооружившись палкой, мысленно обратился к своему питерскому начальству:

— Вот вы мне настоящего дела не доверяете, приставили к дурацкой фотографии, заставили бездарно проедать казенные деньги, так я вам назло сейчас валяю дурака!

— Ну-ну… — ответил незримый Аякс Саламинский.

Он-то наверняка был сейчас занят настоящим делом.

— Я с умными людьми говорил, — сказал Андрей. — Они на японской войне побывали, так там штык все дело решал. Не артиллерия, не многозарядные ружья, а штык. Так что учись, Петька, офицером станешь!

Пича на Петьку откликался. Это объяснялось просто — его отдали в русскую школу. Умная госпожа Круминь решила: пусть старший сын у нее будет немцем, а младший — русским. Офицерская карьера казалась Пиче несбыточно прекрасной. Потому мальчишка совсем загонял Лабрюйера — тот взмок, отбиваясь от его наскоков. Пришлось сбегать домой, сменить сорочку.

После обеда (во «Франкфурт-на-Майне» Лабрюйер не пошел, а пошел в ресторан Отто Шварца — исключительно ради моциона и приятного вида из окошек на Бастионную горку). До вечера особых событий не случилось, а вот вечером явился неожиданный клиент.

В фотографическое ателье вошел невысокий изящный господин в цилиндре, модном черном пальто и белоснежном кашне, элегантный, как картинка из парижского журнала. Вот ему не приходилось думать, как он выглядит со стороны, он знал про себя, что умеет двигаться с легкостью сильфа. Такие господа водятся только в самом высшем свете, подумал Лабрюйер, и если элегантному клиенту угодить, он приведет в «Рижскую фотографию» своих высокопоставленных знакомцев… надо устремиться к нему с почтительным видом…