– Эдгар и Билл ждут тебя у выхода. Не бойся, я с тобой!

– Передай им, что сперва я должен отужинать! – с досадой отказался Пенкрофт. – Пусть пока почитают газеты.

Собравшиеся потребовали от него ответной речи, и Пенкрофт, напустив на себя важный вид, заговорил. Начал с того, что в городе его знают с малых лет и, видимо, согласятся, что он оправдал надежды своих сограждан. Солидные отцы города и впрямь согласно закивали, а оратора понесло по проторенной дорожке: благополучие и честь города, Прентин, Вуперин, Монтагезза, император Максимилиан… С последним он, правда, не был лично знаком, зато преданностью его соратников восхищается…

Черт знает что! Какие гладкие, пламенные речи срывались с его уст, когда он, сидя верхом на коне, обращался к народным массам, а сейчас мелет всякую ерунду, ни одна дельная мысль на ум не приходит. Впрочем, постойте! Пенкрофт вытер вспотевший лоб и внес предложение воздвигнуть в городе хотя бы бюст императору Максимилиану, поскольку даже немыслимо предположить, чтобы в Филиппоне взяли и за здорово живешь казнили столь достославного джентльмена. Нет, в их городе этого нельзя представить! В смысле не джентльмена, а подлую казнь… И в результате равианцы возникают, рудник им подавай!.. У каждого должен быть свой рудник, то бишь работа, потому как без труда не вынешь рыбку из пруда… Уф, ну и духотища в зале! Но прежде чем распахнуть окно, он хотел бы пожелать, чтобы филиппонцы постарались жить честь по чести, без грабежей, пьянства и потасовок, как и положено порядочным людям. За это он и поднимает свой бокал!

Речь его не вызвала у застольников энтузиазма. Совершенно истощив запасы своего красноречия, Пенкрофт сел, а когда все подняли бокалы, заявил, что сегодня больше пить не будет. А про себя решил, что и рта больше никогда не раскроет, если придется взывать к ближним не с возвышения и не сидя в седле.

Затем к нему снова подошел посланец, напомнить, что Эдгар и Билл уже теряют терпение.

Вот ведь какие настырные! Пенкрофт извинился и, по рассеянности прихватив со стола парочку ранее облюбованных револьверов, вышел. Сейчас он задаст этим соплякам жару!

На улице его ожидал сюрприз. Эдгара украшала седая борода до пояса, Билл – дылда лет сорока – поражал ленивой медлительностью движений.

– Не сердитесь, Бен, – начал было седобородый, – мы пришли, чтобы…

– Надоело мне с вами разговоры разговаривать! – в сердцах оборвал его Пенкрофт. – Плевать я хотел на вашего Эммануэла!

– Речь не о нем, а обо мне! – твердил свое Бородатый.

– Больше никого усыновлять не стану! Пускай наш спор решат револьверы!

При этих словах рука Длинного нырнула в карман. Издав боевой клич, Пенкрофт ловким ударом вывел его из строя.

– Напрасно вы его так! – обиженно завопил Бородач. – Он хотел показать вам официальное извещение. Вы усыновили Эммануэла, за что мы вам бесконечно благодарны. Но его выставили с работы, поскольку оказалось, что за вами водятся кой-какие грешки. Мы пришли умолять вас, разрешите адвокату Лопесу переиграть это усыновление обратно. Зачем Эммануэлу приемный отец с преступным прошлым?! Соглашайтесь, мы за расходами не постоим!

Каковы наглецы: то достают человека, усынови невесть кого, а сделаешь доброе дело, тебя же какой-то ерундой попрекают!

– Ну, вот что, милые мои! Дело сделано, я стремился исправить прошлые грехи и помочь моему сыну по мере возможности…

Дылда, который, оправившись от удара, вел себя смирно, при этих словах взвился на дыбы. Лез в драку, шестерым из числа зевак пришлось его удерживать.

– Что ты сказал, подонок?! Чей, по-твоему, сын мой Эммануэл?

– Почем я знаю? Отвяжитесь, к лешему!

Ну, тут уж и седобородый братец схватился за револьвер. Переполох на площади поднялся невообразимый. Наконец из реплик собравшихся вырисовалась следующая картина. Семье итальянских эмигрантов не доставало одного года для получения американского гражданства. Бенджамин Вальтер соблазнил их каким-то сомнительным бизнесом, ради которого потребовалось уехать в Южную Америку, а затем снова вернуться в Филиппон. Тогда-то Вальтер и посулил усыновить Эммануэла, если вдруг парня не возьмут на работу по причине иностранного гражданства и упущенного года. А теперь получается, что семье предстоит мыкаться еще год, да еще и сносить позор невыясненного отцовства.