Мы с Анечкой Аугенблик, с близняшкой моей Тонечки Воробьевой остались вдвоем. Остались совсем одни.

Я сразу понял – в моих разговорах, в действиях не должно быть никакой фальши! Да я и не мог бы ее допустить, зная печальную историю сестры Тони. Игра – это совсем другое дело. Игра – есть игра, она принимается обоими, и в ней нет обмана. Но игра кончилась. А еще я понимал, что Анечка мне верит, и понимание этого, поднимало меня на такую высоту, на которой я вообще в своей жизни не бывал никогда!

– Аня! – мы держали бокалы с шампанским и смотрели друг другу в глаза, – Аня…

Я запнулся и замолчал. Анечка тоже молчала. Не торопила – ждала.

– Аня, ты сразила меня, и я ни-че-го не могу с этим поделать.

Она стояла и ничего не говорила. Она смотрела в мои глаза, и я уже не сопротивлялся – не было никакого смысла и не было сил сопротивляться. Я не просто проваливался в ее карие глаза, такие НЕ Тонечкины, такие другие, я уже падал в эту бездонную пропасть ее души, и думал только об одном: как бы ни сойти с ума от такой стремительности этого падения!

Я поставил на кухонный стол невыпитый бокал с шампанским. Аня поставила свой. Я взял ее за руки, такие живые, такие тоже НЕ Тонечкины и совсем фальшиво произнес:

– А Тоня… Вдруг Тоня придет?

Аня смотрела на меня с улыбкой понимания и помогла мне.

– Она не придет.

Все. Больше никаких условностей не было нужно. Я медленно притянул Аню к себе, наслаждаясь ее податливостью, ее готовностью, и, очень медленно и осторожно дотронулся своими губами до ее, еще незнакомых мне губ. Аня ответила, совсем слегка, раскрыв их, лишь намеком показывая эту свою готовность. Наш первый поцелуй был нежен, как цвет подаренной мной розы, и губы Ани пахли не простой и озорной мятой, а благородным опиумным ароматом, и кружил голову, и уводил за собой и порабощал мою, и без того трепещущую душу.

Моя загадочная еврейская девушка дышала глубоко и прерывисто, и так же прерывисто прошептала:

– Женечка, подожди, Женечка…

Она взяла меня за руку и несильно потянула в свою комнату. Несильно… Но если бы у меня вдруг возникло желание сопротивляться, это было бы так же бессмысленно, как бессмысленно сопротивляться движению планеты, совершающей свое вечное движение во вселенной.

Аня открыла дверь своей комнаты и ввела меня в ее ароматный полумрак.

«Свеча горела на столе, свеча горела» – не подумал – услышал я! Прекрасные слова великого Пастернака растворились в пространстве, задав ему свой загадочный тон, задав времени свое направление.

На столике около уже приготовленной постели в изысканном старинном подсвечнике горела свеча. Ее колышущееся пламя жило, и тени, которые отбрасывал ее благородный свет, тоже жили. И мы жили в этих тенях, и счастья наше жило и жило настоящее торжество самой Жизни! Простоватая тахта, застеленная красивым шелковым бельем, с непростым восточным орнаментом, превратилась в сказочное ложе любви.

«Тонечка, Тонечка! Ты действительно Ангел! – короткой вспышкой мелькнуло понимание ее участия, – куда мне до тебя…»

Я целовал Аню ласково и нежно. Я целовал ее ароматные губы, я целовал ее закрытые глаза, я целовал ее розовые твердые соски, я целовал ее шрамики на запястьях, мечтая проникнуть в далекое прошлое, чтобы изо всех сил втянуть в себя, выпить ее тогдашнюю боль…

Аня не произносила слов, она слегка постанывала, не в силах полностью скрывать желание. И когда воля совсем покинула меня, я начал входить в нее, так нежно и так осторожно, как будто у Ани никогда не было мужчины.