– Не беспокойся, Гюнтер, – он приободрил меня. – Мы не дадим тебе сгнить здесь и организуем твою переправку в Бухарест.

Я попал туда через три недели после катастрофы. Несколько дней я провалялся без всякого лечения в Таганроге, еще десять дней в Мариуполе, неизвестно сколько в Херсонесе. Меня перевозили на четырех санитарных поездах, и на место я попал перед самым Рождеством. Я наконец попал в нормально оснащенную гражданскую больницу, где специалисты немедленно отправили меня на рентген, чтобы выяснить, в чем же дело. Врач из Вены не стал деликатничать. Посмотрев на экран и даже не взглянув на меня, он покачал головой и с неподражаемым венским акцентом сообщил:

– Вы можете забыть о полетах, обер-лейтенант.

На несколько секунд воцарилась тишина, затем я решительно заявил:

– Я буду снова летать, можете быть в этом уверены, герр обер-арцт.

– Наверняка не будете, я это ясно вижу, – ответил он более мягко. – Переломы восьмого и девятого спинных позвонков, перелом пятого поясничного позвонка. Я буду рад, если вы снова сможете ходить.

После этого врачи взялись за меня. Для начала меня раздели и уложили на живот на специальную скамью, так что мое тело в районе переломов оказалось без поддержки и повисло в просвете. Затем наложили дополнительный груз. Через четверть часа меня туго забинтовали и загипсовали от верхней части бедер до плеча, оставив руки торчать под странным углом к телу. Я оказался совершенно беспомощным в этом корсете – лежа на спине, я чувствовал себя словно растянутым на дыбе. Почти каждое движение требовало помощи. Никто не мог сказать, когда я освобожусь от этого ортопедического панциря. Без морфина я бы это не вытерпел.

В начале 1942 года меня погрузили на санитарный поезд, чтобы отправить в Вену. Вокруг меня лежали солдаты со всевозможными ранениями и травмами. Еще недавно эти люди сражались и убивали, а сейчас их затолкали, словно скот, в переполненные вонючие вагоны, они лежали без сил, осколки этой безжалостной войны. У каждого имелся листок бумаги с указанием ранений, или это было написано на лоскутке, пришпиленном прямо к одежде.

Четыре дня поезд полз по Румынии, Венгрии и Австрии, пока посреди ночи не прибыл на стацию Вена-Асперн, и нас начали вытаскивать из вагонов. Мои носилки вместе с множеством других поставили на платформе, где главный врач, сопровождаемый свитой носильщиков, принял этот «строевой смотр». Он направлял каждого раненого в конкретный госпиталь. Когда он подошел ко мне, то глянул мельком на мой гипс и громко прочитал надпись на нем: «Перелом восьмого и девятого спинных позвонков, перелом пятого поясничного позвонка». Затем повернулся к сопровождающим и скомандовал: «Центральный госпиталь!» Через полчаса я лежал на чистых простынях в Резервном госпитале XIIIb Вена IX/71, как это старое заведение называлось на армейском лексиконе.

Кожа под гипсом страшно зудела и чесалась, но я ничего не мог с этим поделать. Я потел под гипсом, я замерзал под гипсом, но ни одна капля чистой воды не коснулась моего тела. Вдобавок неподходящая диета привела к сильному метеоризму, почти невыносимому в таких обстоятельствах. Снова мне приходилось преодолевать ужасное смущение, когда я просил санитаров помочь мне с естественными отправлениями организма. До сих пор вокруг меня были санитары, но теперь все переменилось, здесь имелись только медсестры.

Лечащий врач тоже была женщина, молодая, чуть старше меня, доброжелательная, с самого начала она прилагала все усилия, чтобы мое выздоровление шло гладко. Я всегда был рад видеть доктора Герту Шён. Мне было стыдно лежать перед этой симпатичной молодой женщиной в таком состоянии, закованным в грязный гипс, немытым и вонючим. Я пытался хоть как-то компенсировать неопрятный внешний вид хорошими манерами, насколько позволяла моя беспомощность.

Однажды в конце января 1942 года в палате появилась каталка, и меня погрузили на нее. Моя мать позвонила по телефону и хотела срочно переговорить со мной. Моя мать! Семья знает, где я нахожусь! Но тут же немедленно вернулась боль, так как после прибытия в Вену я больше не получал морфин. Я молчал, крепко стиснув зубы, пока меня катили по коридору к лестнице. Здание было построено во времена императора Франца-Иосифа II, и в нем не имелось лифтов.

– Что вы делаете с обер-лейтенантом Раллем? – спросила лечащий врач, когда увидела нашу процессию. Ей быстро объяснили.

– Ради бога, немедленно положите его обратно на кровать. О таких переездах не может быть и речи! – Затем она повернулась ко мне. – Я могу переговорить с вашей матерью, герр обер-лейтенант, если вы позволите. Но я не разрешу вам путешествовать по госпиталю, это просто опасно.

– Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне!

– Ради вас я сделаю это с радостью.

Эти ее слова внезапно сделали нас ближе, что, похоже, стало неожиданностью даже для нее.

Некоторое время спустя после того, как меня вернули в мою палату, в дверь постучали. Я ответил, и врач вошла ко мне. Несколько секунд молодая женщина нерешительно стояла на месте, потом взяла стул и села рядом со мной, посмотрела прямо в глаза и сказала:

– У меня плохая новость, герр обер-лейтенант.

– Говорите. Вряд ли дела будут хуже, чем сейчас.