– Да очень просто! – он начал злиться. – Вот просто: ну, бог с ней, с чашкой. Вот ты на меня смотришь, и меня видишь, и чувствуешь это. Да?
– Да, конечно, – сказал я. – Я на тебя смотрю и тебя вижу.
– Это-то понятно, – сказал он. – Но ты это чувствуешь? Ощущаешь? Переживаешь?
– Разумеется, да. А как же? Конечно, – сказал я.
– Точно? – спросил он. – Ты в этом абсолютно уверен?
Я вгляделся в него.
Да, да, конечно, передо мной сидел он, он, который… он, из-за которого… и я чувствовал это так сильно, как я вообще, наверное, никогда и ничего на свете не чувствовал.
– Да, – сказал я. – Уверен абсолютно.
– Хорошо тебе, – сказал Дофин. – А у меня не получается. Я умею только вспоминать. Вот через какое-то время – лучше через год, но можно и сегодня вечером – я вспомню все в малейших подробностях, да не в подробностях дело, я вспомню все и почувствую все. И тебя, и чашку кофе. Именно почувствую, переживу. Но только в прошлом, понимаешь? Я могу сильно чувствовать только прошлое. А то, что сейчас – как-то быстро мелькает и убегает в память. Чтобы потом ожить. А чтобы сейчас, вот сейчас – нет, не получается. Джузеппе, у меня было много приятных моментов в жизни. Самых разных. Я получал Национальную премию из рук президента Австрии. Я обедал с членами английского королевского дома. Я спал с красивыми женщинами, которых я очень хотел и долго добивался. И я щипал себя за руку, я кусал себе губы и говорил себе, едва ли не вслух шептал: “Не смотри в одну точку! Не отводи глаза! Не думай о всякой ерунде! Сосредоточься и чувствуй, вот оно, вот сейчас происходит! Вот сейчас тебе вручают медаль, и весь зал, полный красиво одетых дам и господ, аплодирует тебе, как чудесно! Вот сейчас ты сидишь напротив принца Уэльского, вы пьете белое вино, ты его спрашиваешь про политику Британии на континенте, он что-то отвечает с типичным английским юмором, как занятно! – Дофин перевел дыхание. – Вот, наконец: ты обладаешь женщиной, которую ты добивался полгода, и вот она твоя. Вот ты с ней в постели! И я просто кричу себе в уме: ощущай, ощущай, вот она голая с тобой, под тобой, вот ее руки, груди, губы, бедра и все вообще, ты в ней, так почувствуй же это всеми дольками своей души!” Но нет. В голову и в душу лезут какие-то обрывки про другое. Про тот же обед с принцем Уэльским. Причем так ярко лезут эти обрывки, что реальная женщина, такая великолепная и такая желанная, как-то убегает в тень…
– Интересно, – я сочувственно вздохнул, хотя не очень понимал его.
– Действительно интересно, – ответил он. – А особенно интересно, что завтра с утра я начинаю вспоминать эту женщину так сильно и так полно, что совершенно пропускаю то, что делается здесь и сейчас…
– Но потом-то вспоминаешь?
– Если что-то замечательное – например, вот эта наша встреча – то да, конечно. А если какая-то чепуха – то нет. Забываю навсегда.
– Ты намекаешь, что вчера у тебя было любовное свидание? С очень красивой женщиной? Предметом давних воздыханий?
– Нет, – сказал он. – Я не о том. Мне кажется, я только сейчас начинаю понимать, что такое “жить сейчас”. Не вспоминать про вчера и не мечтать про завтра.
В тридцать седьмом году и раньше – с тридцать третьего года, пожалуй – я не хотел бороться. Ни вот столечко, – он даже пальцем показал. – Я отлично помню, как я лежал на тюремной койке и вспоминал телеса госпожи Браун, моей квартирной хозяйки в тринадцатом году. То есть на самом деле не вспоминал, а фантазировал, а еще вернее сказать – реконструировал, обнажал одетую госпожу Браун, снимал покровы, ой-ой-ой – тогда-тогда, в тринадцатом, мне было двадцать два, а тогда, в тридцать седьмом, уже почти сорок восемь, стыдно.
– Что стыдно? – я как-то потерял нить его речей.
– Стыдно валяться на койке и думать о голых бабах, как подросток-онанист. Даже в двадцать два это ужасно, а в сорок пять – просто слов нет. Стыдно.
– Бывает, – сказал я. – Особенно в одиночной камере.
– Мало ли что бывает! – почти обиделся он. – Все стыдное