Обвинительное заключение было утверждено для особого совещания 27 февраля 1944 года.
Имея большой опыт оперативной и следственной работы, министр госбезопасности обратил внимание на отсутствие доказательств обвинения Мержанова, на то, что подготовка архитектора к совершению измены Родине в обвинительном заключении изложена необоснованно. Абакумов знал, что в Союзе архитекторов СССР была хорошо известна роль Мержанова как активного участника обороны Москвы. Несостоятельным оказалось и обвинение его в подготовке террористического акта в отношении руководителей коммунистической партии и государства: готовиться к этому у него не было необходимости, ибо он постоянно общался с этими людьми.
Выяснив также, что «шпион» и будущий террорист Мержанов «установил антисоветскую связь» только с теми, с кем его теснейшим образом связывали (не могли не связывать!) деловые, служебные отношения (Равдин, Панфилов, Парфианович), а «сообщниками» оказались только жена, его друг с женой и домработница, опытный чекист Авакумов усомнился в объективности обвинения. Но дать указание о пересмотре решения особого совещания — детища Сталина и Берии — полномочия не имел и искренне жалел архитектора.
Приняв душ, переодевшись в новую добротную одежду, Мержанов вошел в ту же, рассчитанную на четырех человек, но предоставленную ему одному камеру. Теперь в ней были еще и приличная мебель, и приемник, а накрытый стол манил деликатесами: давно утраченные, но притягательные атрибуты свободной жизни. И все-таки он принял решение: категорически отвергнуть заманчивое предложение. С ним и забылся в беспокойном сне в чистой уютной постели, свежесть какой не ощущал с 1943 года. Часа через два проснулся и больше не засыпал: вспомнил расставание с женой Елизаветой Эммануиловной, ставшей на его глазах в течение каких-то минут старухой, испуганного тринадцатилетнего сына Бориса. «Где жена? Освободили ли ее? Что с сыном?»
Спазм, как петля, сдавил ему горло. Окружающий его комфорт показался отвратительным. «Купить хотят. Нет, ничего я не буду им делать. Пусть лучше переведут в общую камеру… Лучше лесоповал, чем позор!» Но потом пришли иные мысли.
Он с сожалением подумал, что большую часть своей профессиональной деятельности отдал административной, чиновничьей работе, а если и урывал время на творчество, то его произведения были настолько засекречены, что видела их лишь горстка «придворных», людей в большинстве своем к архитектуре равнодушных. Иные же допущенные к Сталину счастливцы не замечали окружающей его обстановки, потому что находились под гипнозом самой личности вождя, только его и видели, только о нем потом и рассказывали знакомым, иногда добавляя название места, где состоялась незабываемая встреча.
Вспомнил придворного архитектора Екатерининского времени Кваренги, творчеством и судьбой которого интересовался в юности, когда мечтал строить прекрасные дворцы. Как много тот успел сделать за три десятка лет, помимо построек для лиц императорской фамилии, — здания Академии наук, Екатерининский институт, Конногвардейский манеж, Ассигнационный банк, Смольный институт.
Вспомнил — и показалось сомнительным некогда данное ему, Главному архитектору ЦИК, кем-то прозвище «архитектор Сталина», которым он прежде гордился, которое воспринимал как почетное звание. А оно могло и не подчеркивать профессионального превосходства зодчего над коллегами, признания в архитектурной среде этого превосходства, а всего лишь намекать на его творческую ограниченность. «Карманный»-де он архитектор, действующий по указке именитого заказчика. И в то время, как он пользовался особым доверием вождя и принимал это доверие как награду, другие архитекторы проектировали подземные дворцы метро, театры, вокзалы — сооружения для многих тысяч людей. И пусть эти люди не знали имени проектировщика, имели смутное представление о самом проектировании, возведенное здание воздействовало на них, приобщало к прекрасному, воспитывало художественный вкус, а через него и другие высокие человеческие качества: недаром же пророчествовал писатель: «Красота спасет мир». «Архитектура же, — по одному из определений, — искусство создавать здания и сооружения в соответствии с законами красоты».
Судьба давала ему шанс реализовать наконец творческие возможности, наверстать в какой-то мере упущенное. Он не должен был упустить этот шанс…
Мержанов не видел участка, отведенного под строительство санатория МГБ, однако представил его почему-то продолжением божественной «Кавказкой Ривьеры», где к нему приходило когда-то творческое вдохновение, и с ужасом вообразил, что после его отказа там может появиться уродливое нагромождение безобразных построек. И воображение художника окончательно определило его решение: «Буду проектировать и строить».
Абакумов достиг своей цели. Но, опасаясь все-таки отказа архитектора, он скрыл, что Елизавета Эммануиловна умерла в лагере под Карагандой два года назад.
Впрочем, для отказа у Мержанова были и другие веские основания. Он не раз задавал себе вопрос: знал ли Сталин о его аресте? И утешал себя ответом: не знал. Сталин запомнился ему по встречам в Кремле и под Мацестой приветливым человеком. Разговаривая с грузинским акцентом, он превосходно владел русским языком. Мысли выражал просто, четко, словно диктовал для записи. Всегда внимательно, терпеливо выслушивал собеседника, задавал обдуманные вопросы. Во время беседы вождь пребывал в состоянии внешнего покоя, попыхивал трубкой. Но стоило ему принять решение, он вставал из-за стола, а если разговаривал стоя, начинал переминаться с ноги на ногу, невольно проявляя нетерпение. Когда начинался осмотр дач, Сталин шагал с такой быстротой, словно пытался оторваться от сопровождающих. Удовлетворенный работой, он благодарил архитектора.
«Нет, Сталин мне не враг, — убеждал себя Мержанов. — Очевидный личный враг — это Берия. У него был повод для сведения со мной счетов».
Он вспомнил красивую женщину, которой был сильно увлечен одно время. Женщина обладала какой-то необъяснимой притягательностью. Ромен Роллан, гостивший у ее свекра, известного писателя, охарактеризовал ее так в своем дневнике: «…очень красива, весела, проста и прелестна». Качества, в общем-то, встречающиеся у женщин довольно часто. Но у нее они имели особую, магическую, роковую силу. Из-за любви к ней потерял голову Генрих Ягода — «карающий меч революции», одно имя которого приводило людей в ужас. Не устоял перед ее обольстительной женственностью Алексей Толстой и вел себя, как влюбленный мальчишка. Ради нее оставил семью ученый-филолог директор Института мировой литературы академик Луппол. Вместе с ней последним предвоенным летом отправился отдыхать на Кавказ, и был там арестован. Арестовали и пользующегося после него благосклонностью этой необыкновенной женщины Мержанова.
Он вспомнил, как однажды она кокетничала с ним, явно добиваясь его внимания, а Берия через пенсне сверлил его злобными глазами. Вспомнил, как друзья предупреждали его о грозящей опасности, намекали, что к ней неравнодушен не только Берия… Он сожалел теперь, что ослушался добрых советов.
Скорее всего, Мержанов заблуждался на счет неосведомленности Сталина. Думаю, Сталин знал о его осуждении. Не мог он не вспомнить о нем в 1948 году, когда на построенной Мержановым Ближней даче в Кунцеве был возведен второй этаж и частично изменена планировка, или в 1949–1951 годах, когда делалась пристройка к даче под Мацестой. Возможно, узнав, что архитектор находится в заключении, потребовал объяснений от Абакумова и Берии, возможно, даже усомнился в его виновности. Наверное, тогда, проявив изворотливость, Берия дал команду изготовить вопиющую фальшивку о попытке Елизаветы Эммануиловны привлечь своего сына к выполнению ее враждебного замысла. Жертва фальсификации — восемнадцатилетний Борис Мержанов был арестован в конце апреля 1948 года. Берия за спиной Абакумова через своих людей «провел следствие», а когда тот стал сам политическим узником Матросской тишины, протащил дело на особое совещание, которое в сентябре 1951 года вынесло решение: «Мержанова Бориса Мироновича, 1929 года рождения, армянина, уроженца Кисловодска, бывшего члена ВЛКСМ, как социально опасный элемент, заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет…». Берия, вероятно, и убедил Сталина о враждебности к ним Мержановых, и тот изменил к архитектору свое отношение.
«А уж когда отца „убеждали факты“, что ранее хорошо известный ему человек, оказывается, дурной, тут с ним происходила какая-то психологическая метаморфоза, — объясняет Светлана Аллилуева. — Быть может, в глубине души он и сомневался в этом, и страдал, и думал… Но он был подвластен железной догматической логике: сказав А, надо сказать Б, В и все остальное. Согласившись однажды, что N — враг, уже дальше необходимо было признать, что так это и есть; дальше уже все факты складывались сами собой только в подтверждение этого… Вернуться назад и снова поверить, что N не враг, а честный человек, было для него психологически невозможно. Прошлое исчезало для него — в этом и была вся неумолимость и вся жестокость его натуры.
…Удивительно, до чего отец был беспомощен перед махинациями Берии. Достаточно было принести бумаги, протоколы, где N „признавал“ свою вину, или другие „признавали“ ее за него».
Но подобная цепочка предположений не пришла в голову Мержанову, и он поехал в Сочи уверенный в том, что Сталин в тяжелые военные и послевоенные годы просто не имел времени и повода о нем вспомнить.
Чем глубже раскрывалась судьба Мержанова, тем тяжелее становилось у меня на сердце. Как объяснение трагичности его жизни приходило на ум заключение, что архитектура — вообще особо опасная профессия и крупные архитекторы во все времена подвергались карам, если не своих правителей, то враждующих стран, оказывались в тюрьмах. В подтверждение этой мысли память высветлила судьбу другого талантливого архитектора, современника Мержанова и тоже любимца вождя… Гитлера — Альберта Шпеера. Как и Мержанов, он воздвиг немало монументальных сооружений, в числе которых новая имперская канцелярия в Берлине, тоже был лауреатом международной премии Гран-при. Под покровительством Сталина Мержанов стал главным архитектором страны, а Гитлер вознес Шпеера на должность главного уполномоченного фюрера по строительству. На этом, пожалуй, сходство в судьбах архитекторов прерывается. Когда милости вождя для Мержанова кончились, и «архитектор Сталина» был «награжден» десятью годами лишения свободы, любимец Гитлера занимал уже ответственный пост министра вооружения и боеприпасов и развил на нем кипучую деятельность. Миллионам граждан Западной Европы и Советского Союза, в том числе и военнопленным, недавний создатель красоты ввел каторжный труд на военных заводах. И до последних дней фюрера оставаясь его любимцев, тюрьмы все-таки не избежал. В 1946 году Международным трибуналом в Нюрнберге Шпреер был приговорен к двадцати годам заключения. Однако заключение он, как и другие военные преступники, отбывал в невиданном для заключенного Мержанова комфорте, исключая те условия, что были созданы последнему для работы над проектом санатория имени Дзержинского.