– Давай, что ли, за жизнь нашу, чтобы она все-таки наладилась, – сказал тост Андронов, столкнул свой стакан со стаканом Столбова и выпил.
Археолог последовал его примеру. Самогонка живым огнем устремилась внутрь и растеклась по телу. Кусок мяса унял жжение во рту, но пожар, полыхавший в теле, все еще продолжал цвести огненным цветком.
– Когда пришли красные, наша семья лишилась всего. Меня, правда, тогда на свете еще не было, я об этом только по рассказам знаю. Дом нам оставили, попервости и хозяйство тоже. Потом начался процесс создания колхозов. Мама всегда говорила: когда люди работали на свое хозяйство, вставали с первыми петухами и работали допоздна, а когда колхоз появился, то восемь часов, а народ только на поля выползает, лениво почесываясь. Куда торопиться, если все вокруг не твое, а чье-то чужое, чье-то общественное. Но потом Анна прознала, что их собираются раскулачивать. Она побежала к председателю колхоза, запаслась предварительно большой бутылкой самогона, которую и поставила ему на стол, в тот же вечер написала заявление на прием в колхоз и привела свою последнюю корову. Бычка они еще несколькими месяцами ранее зарезали, мясо, правда, пришлось сдать в колхоз, а вот шкуру мама припрятала, засолила ее… Как оказалось, далеко вперед мама смотрела. В голодные времена та шкура нас от смерти спасла. Потом началась война. Старшего брата моего, Сашку, призвали на фронт. Он потом стал танкистом, горел в танке под Сталинградом и до конца жизни страдал астмой, ходил с пузырьком и постоянно прыскался и тяжело вдыхал внутрь. А я остался в деревне. Матушка устроилась на почту, а я стал конюхом, ухаживал за лошадьми, а иногда развозил письма по окрестным деревням… Сам тогда еще мелкий, чего там мне было, всего ничего, сумка была больше меня. Еду на лошади, снег, тишина вокруг, сумка больно по ногам бьется, страшно. Помню, самое сложное было – это водопой. Летом, пока на лошадей ведрами воду натаскаешь, руки отваливаются, спину ломит. Зимой-то проще – прорубь в Волге выдолбишь, потом лошадей по одной подводишь к проруби, и они пьют. А однажды беда приключилась, я, как обычно, лошадей повел на водопой, сам на головной сидел, а подморозило, склон берега скользкий оказался, лошадь моя поскользнулась, поехала и упала аккурат на прорубь. Я через голову ее перелетел, а она бедолага горлом на острый край проруби напоролась, перерубило ей горло-то. Умирала она тяжело, кровью захлебывалась, билась. Я сидел напротив, жалко ее было, плакал. А потом председатель колхоза говорил, что я фашистский вредитель и специально лошадь загубил, грозился доложить обо мне в район, чтобы меня посадили, а потом расстреляли как пособника фашистов. Война тогда была. Мать как-то откупилась, не знаю как. Хорошо, что всю эту глупость и беспредел не видел мой дед Родион Саватеевич, Он умер накануне войны… Голодали мы страшно. Все, что выращивали, машина из района и забирала. Помню, мальчишкой в кузов заберусь и капусту выкидываю назад на дорогу. Однажды меня поймали, хотели увезти в район, чтобы осудить, но тут опять мама спасла. Меня не тронули, но капусту забрали…
Андронов налил еще самогонки, и они выпили.
Столбов с тревогой смотрел на старика. Если все, что он говорил, правда, то ведь сколько ему сейчас лет, разве можно ему два стакана самогонки подряд? Не многовато ли для его здоровья?
– И вот мы пережили войну, разруху, голод, неустроенность. И нам казалось, что все это осталось в прошлом, теперь будет только развитие, прогресс, теперь мы все заживем спокойно, а потом случились девяностые, развал страны, и пришлось выживать, пришлось защищать свой дом, порой и с оружием в руках. И вроде опять навели порядок, опять всю шваль прибрали к рукам, приструнили, кто по зонам да стрелкам подох, а кто вверх в политику и бизнес пошел. Но то дело такое смутное было. И опять жить стали тихо, но сыто, и вроде появилась надежда, что наши дети, наши внуки уже не увидят все вот это…
Андронов пристально посмотрел на Столбова. В его глазах было столько скорби и мудрости, что Археолог растерялся, ощутив себя сопливым мальчишкой рядом со справедливым и мудрым наставником, которого подвел. Он вдруг почувствовал себя виноватым во всем том беспределе, что творился вокруг, словно это он выпустил из бутылки джинна, который изменил окружающий мир, откатив его назад в Средневековье.
– И снова мир вернулся на круги своя. И опять повылезала вся эта шваль. И опять стреляют. Одно я вот понять не могу, ведь все эти бандиты-то – бывшие мальчишки, которые ходили в школу, подавали большие надежды. Ведь я многих из них учил сам, а теперь они убивают друг друга… – Андронов растерянно развел руками.
– Ты же учитель математики, а сам говоришь, что служил? – спросил Столбов.
– Так я после того, как в отставку вышел, пошел в школу к детям. Хотелось такой работы. Вот и в школе десять лет отслужил.
– Да быть того не может, старик, сколько же тебе лет? – не смог удержаться от вопроса Столбов. – Ты тут рассказываешь, что войну с немцами видел, а с того времени уже тьма годов прошла.
Андронов стушевался, схватил кусочек мяса и тут же положил его обратно, а потом сказал, продолжая разглядывать стол:
– Что это я, в самом деле… Я ведь про отца своего рассказывал. Это с ним все было. А так рассказал, будто бы о себе.
Археолог понял, что зря он со своими уточнениями полез. Надо было выслушать все, что старик ему хотел рассказать, а теперь уже вряд ли он вернется к своим воспоминаниям. И какая ему, в конце концов, разница, сколько лет Михаилу Степановичу, пусть он будет таким же древним, как Мафусаил, главное, в своем уме, твердой памяти, да еще и крепок, как вековое дерево.
– Ладно тебе, дед, ты рассказывай. Тебя заслушаться можно. Расскажи еще о себе, пожалуйста.
Андронов некоторое время сидел молча, словно решал, продолжить рассказ или смять вечер, как старую газету, но наконец заговорил. И говорил всю ночь.
А утром пришел Семен Раух и сообщил, что установлено местонахождение отряда Лиха и заложников.
Глава 26
– Заложников держат вон в том синем доме на окраине. Думаю, что здесь еще никто не в курсе, что Шамана и Никодима больше нет, а часовщики разбежались, как тараканы, в разные стороны. Можно сказать, что здесь последние часовщики попрятались. Стараются они не светиться. В деревню не выходят без лишней надобности, – докладывал Уханов, только что вернувшийся из разведвылазки. – На подходах к дому выставлены дозоры. Вот тут и тут… – Уханов пальцем указал точки на карте деревне, которую держал в руках Археолог. – Но там пара бойцов необстрелянных. К ним подобраться – раз плюнуть. А вот в доме уже другая картина. По окнам я насчитал человек пять-шесть. Там Лихо и его бригада, кое-кто из людей Адвоката. После бойни на часовом заводе те, кто выжил, перетекли к Лиху. Они из дома почти не выходят. Продукты им приносит дед Андрей. Они его выпускают в деревню. Он все равно никуда не денется. Плотно у них на крючке сидит. Его бабка вместе с юсовскими в заложниках. Если он что учинит, то ее мигом прикончат.
Археолог внимательно выслушал доклад Уханова, потом заставил его повторить и задал несколько уточняющих вопросов. Картина мира сложилась в его голове. Осталось только понять, как расколоть этот орешек так, чтобы никто, кроме бандитов, не пострадал.