– Здесь нет ничего личного, Витя. Я не испытываю какой-то ненависти к роду человеческому. Некоторые мне даже симпатичны – вот ты, например. Просто я действительно считаю этот проект…ну, как бы сказать корректно…сырым, пусть будет так. Понятно, что Ветхий Днями не ошибается, но в данном случае мне очевидно, что для соответствия заданным критериям Эксперимента вас нужно постоянно держать в кризисном тонусе – да вы и сами об этом догадываетесь, и почти тысячу лет самые волевые и сильные из вас ради того, чтобы вырваться из круга смертей и рождений, с готовностью ложились под меч, шли в огонь, на арену ко львам, а за неимением всего этого “зажигали беду вокруг себя”[11] и уходили в какие-нибудь дикие пустыни и дебри, где что ни день – то борьба за физическое выживание. Но я как ученый отказываюсь принять состоятельность сущностей, которым для эффективности требуется постоянный стимулирующий раздражитель и которые разлагаются в состоянии покоя. Весь ход Эксперимента пока подтверждает мою правоту: количество прошедших Испытание единиц в благополучное мирное время практически сходит на нет. Еще немного – и наша точка зрения будет подтверждена опытным путем, а у элохимов уже не осталось ходов, они проигрывают в этой партии – и, естественно, готовы пойти даже на отчаянные меры: например, ахнуть по человечеству последней, смертоносной войной, надеясь, что резкое сокращение количества приведет к росту качества. Рискованный ход, да и запрещенный со времен Потопа к тому же, но иначе они обречены на поражение. Так что твоя маленькая подруга Яна вовсе не старается спасти человечество от ядерного пожара: она как раз тащит Савву туда, где решение о нанесении первого удара примут куда скорее и проще, чем здесь. Это как вложить зажигалку в ладонь пироману, у которого руки чешутся, и указать на фитиль к цистерне с бензином. Она сама придумала эту комбинацию и теперь стремится разыграть ее до конца.

Стелла положила узкую ладонь на барную стойку и подвинула что-то к моему бокалу. Я посмотрел: это был значок с изображением олимпийского волчонка. Рубиновый глаз его сейчас был темен и пуст.

– Вот, держи. Когда выйдешь отсюда, можешь снова активировать и продолжать от меня прятаться – я не обижусь. Правда. Можешь даже продолжать помогать Яне переправить Ильинского за океан, если я тебя не убедила. Но я бы хотела, чтобы ты подумал и принял решение, очень простое и единственно правильное в твоей ситуации.

– Это какое же? – поинтересовался я.

– Сделать, что должен. После вашей вылазки в Светогорск положение твое, Витя, прямо скажем, незавидное. Так что самым разумным будет вспомнить, что ты капитан уголовного розыска, гражданин, в конце концов – и просто передать Ильинского, когда его снова встретишь, соответствующим компетентным органам. Начальству скажешь, что пропал, потому что взял след беглецов и хотел завершить операцию в одиночку – а победителей не судят. Никаких претензий к тебе никто предъявлять не будет, наоборот, станешь героем: звание, премия, все дела. Можешь даже считать себя спасителем человечества, предотвратившим ядерную войну. И все – живи спокойно, счастливо, как нормальный человек. Кстати, со своей стороны могу обещать, что никто из наших ни к тебе, ни к твоей семье даже не приблизится, разве что для того, чтобы помочь немного, если понадобится. Поверь, я умею быть благодарной.

– А что дальше?

– А дальше ты проживешь хорошую, мирную жизнь и тихо умрешь. Как и все. И после этого тебе будет уже все равно, потому что, будем откровенны, хоть ты и славный парень, но шансов на успешное прохождение Испытания у тебя не так, чтобы очень много – это я тебе как мадиах с тысячелетним стажем говорю. Твоя личность будет отформатирована и собрана заново, после чего начнется уже совсем другая история.

– Звучит как-то невесело.

– На самом деле, это очень хорошо звучит, Витя. Сколько тебе сейчас, тридцать? Значит, впереди еще лет сорок, это почти пятнадцать тысяч закатов и рассветов, подумай! Если повезет, сохранишь до пятидесяти лет волосы, до шестидесяти – потенцию, и в здравом уме перейдешь в мир иной. Чем плохо? Если глупостей не творить, не лезть не в свое дело, не пытаться геройствовать, то можно очень комфортно провести эти годы. Что говорить: даже из наших некоторые уходят в люди, чтобы пожить жизнь – другую – ты же слыхал о ванадах? Цени то, что есть, Витя. Поверь, это немало.

– Надеюсь, мне не нужно давать какой-то ответ прямо сейчас?

– Нет, ну что ты! Но если решишься на что-то, дай знать.

– Если решусь, то как мне с тобой связаться?

– Ты знаешь мое имя, – серьезно ответила Стелла. – А значит, можешь позвать. Достаточно будет использовать любое передающее устройство, хоть телефон, хоть транзистор. Ну, или еще чертыхнуться можно: рядом сразу появится один из наших автономных модулей слежения и мне передадут, что ты меня вызвал.

Я взял со стойки значок и молча приколол его на рубашку.

– Ну все, хватит о делах! – Стелла соскочила c барного стула и потянула меня за руку. – Не так часто я тут бываю, чтобы тратить прекрасную ночь на разговоры! Пойдем танцевать!

Оркестр заиграл снова, и теперь к нему присоединилась певица в длинном огненно-алом платье, обтягивающем и блестящем, как рыбная чешуя. Она запела, и песня эта была одновременно прекрасной и грустной, как воспоминание о давно прошедших, счастливейших днях, которые больше не повторятся, сколько бы рассветов и закатов ты еще не увидел. Мы медленно кружились по палубе в такт музыке, движению звезд и легкому шепоту волн. Стелла прижималась ко мне, чуть откинув назад голову и прикрыв глаза, и тело ее под тонкой ситцевой тканью было упругим и совсем по-человечески теплым, а пальцы в моей ладони ледяными, как смерть.

Мы потанцевали, допили шампанское, а потом спустились вниз и через салон прошли на небольшую открытую палубу на носу корабля. Здесь стояли два низких кресла и маленький столик. Стелла взяла мороженого, а я все-таки прихватил для себя порцию “Курвуазье”, и мы молча сидели, глядя на набережные и устремленные в звездное небо раскрывшиеся мосты. Было очень хорошо сидеть вот так, смотреть в ночь, пить маленькими глоточками восхитительный коньяк, молчать о своем, и я не знаю, о чем размышляла Стелла – может быть, об Эксперименте, или о Мире за пределами Контура, или вообще не думала ни о чем, а просто наслаждалась мороженым и прогулкой – но мои раздумья были не радостны.

Я вспоминал, сколько подозрительных несостыковок заметил в рассказе Яны еще в тот вечер, когда они с Саввой незваными гостями заявились ко мне домой, как отнес тогда их на невозможность понять человеческим разумом мотивы и побуждения неземного рассудка – и вот, теперь, после разговора со Стеллой все, казалось бы, встало на свои места – и в то же время перевернулось с ног на голову. Потом я подумал, что нет ничего проще, чем заставить поверить во что угодно того, кого сначала беспощадно пытаешь, а потом извиняешься за ошибку и вознаграждаешь страдания кажущейся откровенностью. Вспомнил Савву: неужели он не заметил, не задался вопросами, а просто так взял и поверил? – и у меня не было иного ответа, кроме слов “Он, конечно, незаурядная личность, умница – но ведь тоже человек, как и ты”.

Я с детства знал, за кого воевать: за наших против немцев, за красных против белых, за честных граждан против преступников. Сейчас, вне человеческого измерения, все запуталось, но ясно было одно: я оказался в центре противостояния двух невероятно могущественных и непостижимых сил, чьи мотивы мне неясны, намерения неизвестны, и каждая из которых с легкостью использует ложь как оружие в противоборстве друг с другом. Я не верил Яне – собственно, до конца я никогда ей не доверял, но не мог поверить и Иф Штеллай, потому что просто в силу своей человеческой природы не в состоянии был отличить махровое жульническое вранье элохимов и шедов от правды и сомневался уже, существует ли такая правда вообще. Так бывает, когда, усомнившись в друге, ты идешь за истиной к его врагу – но и тому не можешь довериться, потому что он враг, а значит, пристрастен, и цепочка сомнения и подозрений замыкается в круг, и в этом круге ты оказываешься совершенно один.

Я молчал, пил коньяк, смотрел на изнанку разведенных мостов, на то, как пустеют постепенно людные набережные, как гаснут на улицах фонари и окна далеких домов – сидел, стараясь почувствовать каждую минуту из тех, что остались мне до момента, когда нужно будет возвращаться и решать, что делать дальше.