Вслед за болью вместе с сознанием приходили новые чувства и ощущения: жесткое сидение стула, твердая деревянная спинка, за которую были заведены мои руки, запах армейской кожи, оружейной смазки и старой мебели, пропитанной насквозь куревом и казенной пылью. Я по-прежнему ничего не видел и уже подумал было, что лишился зрения после страшного падения вместе с “Запорожцем” в кювет, но потом понял, что просто смотрю изнутри в закрытые веки.

Я открыл глаза.

Стул стоял посередине большого квадратного кабинета. Высокий потолок едва белел в густом полумраке. Узкие окна плотно зашторены толстыми портьерами грязно-зеленого цвета. Голые неровные стены, расходящиеся под каким-то неправильным, ассиметричным углом, оштукатурены от потолка до середины, а от середины и до дощатого неопрятного пола покрыты свинцово-серой краской, на которой единственным ярким пятном выделялся небольшой плакат: вылезшая из буржуазного белого манжета костистая багровая лапа с заостренными когтями тянется к рукояти пистолета, торчащей из беспечно расстегнутой кобуры.

Напротив меня поперек кабинета возвышался громоздкий, как саркофаг, письменный стол, покрытый потертым зеленым коленкором. Карболитовая настольная лампа ярко освещала простую картонную папку, на обложке которой крупно и без затей было выведено “АДАМОВ”, тяжелый черный телефон с массивной трубкой, лежащей на высоких рычагах, безобразно перепачканную чернильницу, из которой торчало стальное перо, покрытое пятнами пресс-папье, несколько остро отточенных красных карандашей, пачку “Казбека”, переполненную пепельницу и внушительного вида кулак, сжимающий стакан в подстаканнике с отчеканенным глухарем. Кулак медленно приподнялся, и навстречу ему из полумрака за пределами светового круга выдвинулась похожая на суровую маску вытянутая физиономия: черные густые брови на мощных насупленных дугах, под которыми недобро поблескивали прищуренные глаза, волевой подбородок с ямочкой и упрямо сжатые губы. За лицом выступили очертания могучей широкоплечей фигуры, облаченной в синий открытый китель, на отложном воротничке которого краснели краповые петлицы с тремя золотыми звездами.

Человек за столом неспешно поднес стакан ко рту и с протяжным сипящим хлюпаньем принялся втягивать в себя чай, не отводя от меня сверлящего взгляда темных суженных глаз. Это длилось так долго, что, кажется, за это время можно было бы подобным манером осушить небольшой пруд. Наконец он оторвался от стакана, шумно выдохнул, опустил руку, помолчал, а потом заговорил чуть хриплым, внушительным басом:

– И как же так получилось, Виктор Геннадьевич, что Вы, сотрудник органов, партиец, стали помогать врагам трудового народа?

Слева что-то звякнуло и дробно загрохотало. Я не без труда повернул голову. У левой стены примостился столик с пожелтевшим графином и пишущей машинкой, за которой сидела строгого вида молодая женщина: белая блузка с застегнутым под горло воротником плотно стискивала высокую грудь, черные, как беззвездная ночь, кошачьего разреза глаза казались огромными за стеклами больших круглых очков в тонкой железной оправе, темные волосы аккуратно собраны на затылке в тяжелый пучок, гладкая смуглая кожа отливала оливковым на высоких скулах. Ловкие пальцы колотили по стальным кнопкам, как по клавишам фортепиано. Она допечатала строчку, со звоном сдвинула каретку влево и замерла, глядя перед собой.

Тишина сгустилась и стала почти осязаемо плотной. Человек за столом вытащил из пачки на столе папиросу и принялся разминать ее, все так же пристально глядя на меня. Я уставился в ответ и молчал. Время текло медленно, как густой сироп, и я был мухой, которая безнадежно в него влипла.

– Может, хватит в молчанку играть?!!

С портьер испуганно взлетели облака пыли. Он с силой засадил папиросу в столешницу, будто забивая гвоздь, все разом подпрыгнуло и зазвенело, перо выскочило из чернильницы, упало со стуком и скрылось во тьме под столом. Пишущая машинка коротко отозвалась лязгающим железным каскадом, зазвенела и снова затихла.

– Переигрываете, – сказал я.

Человек в синем кителе поднимался из-за стола, но сейчас замер, опираясь кулаками на картонную папку с моей фамилией. Я покосился влево: молодая женщина все так же сидела за пишущей машинкой, но мне показалось, что в ее черных глазах звездочками вспыхнуло веселое любопытство.

– В каком это смысле, переигрываем? – свирепым басом осведомился мужчина.

– В самом прямом, – ответил я. – Ни актерство, ни костюмы, ни декорации никуда не годятся. Халтура. Форма НКВД тридцатых годов, плакат этот нелепый, а таких телефонов и чернильниц с пером я уже лет двадцать не видел. Лексика тоже ни к черту: “враги трудового народа”, “в молчанку играть” – ну надо же! Ты бы еще “тамбовского волка” вспомнил.

Он сел. Я усмехнулся и покачал головой.

– Это додуматься до такого: комиссар госбезопасности третьего ранга с внешностью Гойко Митича![10]

Смеяться было больно, но я себя заставил. Веселые искорки в глазах женщины разгорались ярче.

– И секретарь-машинистка под стать. Как с обложки журнала “Искусство кино”. Похожа на актрису эту…итальянскую…не вспомнить сейчас. Иф Штеллай, если не ошибаюсь?

Я повернулся человеку за столом.

– А ты Боб?