Проснувшись на следующее утро, несколько мгновений я не сознавал того, что случилось вчера. Затем воспоминания вернулись. Разговор с Ивэном не был сном. Они с Анжелиной были любовниками много лет. Наверняка даже тогда, когда мы… Нет, я не мог пятнать подозрением единственный рай, который мне довелось познать. Неужели наша любовь была опорочена… нет, не верю, не сейчас. Одно я знал наверняка — теперь я утратил Анжелину навсегда. Анжелину и Ивэна. И главное, в каком-то глубинном, истинном смысле утратил себя самого. Некогда узрев рай, я оказался в аду кромешном.

Стоит ли удивляться, что я искал забвения. Не вылезал из пабов в Сохо. Не помню их названий, для меня все они сливались в смутное чередование лиц и тел. Я так напивался, что едва мог стоять на ногах. Но спасительное забвение не приходило. Помню, как вываливаюсь из очередного паба, какая-то женщина бранит меня за то, что испачкал ее порог, и неожиданно я оказываюсь рядом с Темзой.

Ночью воды реки кажутся черными. Река похожа на гигантский ночной горшок, куда смывается все лондонское дерьмо. Сколько раздутых трупов самоубийц и невинных жертв выловят завтра из ее ядовитых вод? А скольких так и не выловят? Я ощущаю себя насекомым, пятнышком грязи, потерянным в громадном лабиринте этого Вавилона, этого города страха. Я поднимаю глаза к небу — звезды скрыты пеленой смога — и вздрагиваю. Даже если Господь существует, разве сможет он разглядеть мои мучения сквозь этот покров? Он давно уже предоставил людям самим разбираться со своими судьбами. Внезапно мне открывается жестокая правда: я один на всем белом свете, и никого не заботит, жив я или мертв. Меня переполняет жалость к себе. Чего ради длить эти мучения? Пусть я изрядно пьян, но соображаю еще достаточно четко. Чаша моего терпения переполнилась. Я чувствую, что никогда еще не видел мир так ясно, как теперь.

И я решаю прервать этот затянувшийся кошмар, эту агонию и наконец-то выйти из лабиринта. Но даже в глубине своего отчаяния я не могу забыть (а уж тем более простить) этих двоих. Людей, доведших меня до предела. Ивэна и Анжелину. Пошарив в кармане, я вытаскиваю оттуда свой старый сыщицкий блокнот и огрызок карандаша. Вырываю страницу и пишу предсмертную записку — так бегло, словно кто-то диктует мне. Затем раздеваюсь, подпираю листок ботинком и ныряю в черные воды.

Боже милосердный, какой холод! Меня подхватывает течение. Я не слишком хороший пловец, и мне недолго ждать, пока чудовищные губы реки поглотят свою жертву, подобно тому как они поглотили множество невинных душ до меня. Нужно только держаться в середине потока, подальше от берега, и успех обеспечен. Но я оказываюсь жалким трусом! В последний миг во мне срабатывает какой-то звериный инстинкт. Словно безумный, я из последних сил гребу к северному берегу.

Доплыв до него, голый и дрожащий, я падаю навзничь. Я не ощущаю ни облегчения, ни радости. Все то же черное отчаяние. Я начинаю понимать, что забвение — не для меня, как бы отчаянно я к нему ни стремился. Выбравшись на набережную, я вспоминаю про одежду. Наверняка до нее теперь не меньше нескольких миль. Я страшно устал, но в мозгу уже рождается коварная мысль, как воспользоваться ситуацией и отомстить моим обидчикам. Для мира я умер. Когда завтра полицейские обнаружат мою одежду и записку, к какому заключению они придут? Они непременно допросят Ивэна и Анжелину, и тогда мои враги узнают, что я умер и случилось это по их вине. В какие мучения я их ввергну! Как буду упиваться их страданиями. И самое главное, я наконец-то перестану быть Джоном Прайсом. Этот червяк, этот несчастный безумец исчезнет без следа, а я стану новым человеком.

И вот, на обратном пути, замерзший и испуганный, я рождаюсь во второй раз. Проходя мимо домов где-то в районе Фаррингдон-роуд, я замечаю выпавший из почтового ящика конверт. Машинально я поднимаю его и читаю свое новое имя — Мартин Твейт.

Несколько дней я лежу в горячке, а когда нахожу в себе силы, чтобы подняться с постели, мои враги уже знают правду. Я понимаю это по их трагическим лицам и скорбно опущенным плечам. С каким мрачным удовлетворением наблюдаю я, как они оплакивают меня! Каждый проблеск сожаления в их глазах бальзамом проливается на мою душу. Облачившись в одежду с чужого плеча, я неустанно выслеживаю их. Иногда я подбираюсь так близко, что слышу их разговоры. Они никогда не упоминают моего имени, но я безошибочно угадываю, о чем они думают, по коротким печальным репликам, виноватым взглядам и недомолвкам.

Однако скоро — подумать только, проходит так мало времени! — жизнь моих врагов возвращается в нормальное русло. На их лицах снова появляются улыбки, они снова целуются и хохочут. Не проходит и двух недель после моей «кончины», а они уже забыли обо мне. Я не могу поверить в подобное бессердечие! Выходит, моя жизнь так мало значила для них? Подумать только, мой лучший друг и моя единственная любовь! Из-за них я покончил с собой, а не прошло и двенадцати дней, и вот они сидят себе в таверне, шутят, с аппетитом вкушают пищу, спят, любятся друг с другом! Я задумываю месть.

Вечером первого июня 1893 года, облачившись в старую одежду и припудрив руки и лицо, я появляюсь в квартире Ивэна. Неслышно прохожу мимо Анжелины, которая мирно дремлет на диване. Ивэн сидит на кухне и, что-то бормоча себе под нос, наливает виски в два стакана. Футах в трех от него я останавливаюсь. Ивэн поворачивается и случайно замечает в оконном стекле призрак своего почившего друга Джона Прайса. О, какой вопль извергают его уста! Какой сладкой музыкой звучит для моих ушей звон разбитого стекла! Встревоженная Анжелина вбегает на кухню, но мне удается ускользнуть. На сегодня моя работа завершена, но завтра я явлюсь им в парке или в опере… Я буду годами преследовать их! Я стану их Банко!

Ночью я сплю на удивление крепко. На следующий день, желая узнать, какое впечатление произвел на зрителей мой вчерашний выход, я снова отправляюсь к Ивэну. Квартира пуста, и тогда я иду на Лафф-стрит. На безоблачном небе сияет солнце. Пот стекает по лицу, смывая пудру. Еще с улицы я слышу звук, с которым из бутылки шампанского вылетает пробка. Крадучись, я обхожу дом и оказываюсь на залитой солнцем лужайке. Анжелина и ее дружки, эти счастливчики, родившиеся в рубашках, сидят на одеяле, пьют и веселятся. Я не верю своим глазам — эти чудовища затеяли пикник! Картина повергает меня в такую ярость, что я едва сдерживаюсь, но тут замечаю, что Ивэна с ними нет. Время от времени Анжелина обращает рассеянный взгляд к чердачному окну. Окно открыто. На чердаке — комната для гостей. Иногда, чтобы не попасться на глаза слугам, Анжелина звала меня туда. Наверняка Ивэн прячется на чердаке. Я не могу взять в толк, что он делает на чердаке в такую погоду, но не хочу упустить новую возможность. Забравшись в дом через окно первого этажа, я поднимаюсь вверх по ступеням.

У меня сохранились удивительно яркие воспоминания о том, как я карабкаюсь по лестнице в доме Анжелины. Они мешаются с воспоминаниями о лестнице в другом доме, где я впервые увидел ее без одежды. Та же растерянность и замешательство. Меня накрывает своего рода дежа-вю — незваное напоминание о том, как странно началась наша история. Сердце наполняет страх. Наверняка, о мой рациональный читатель, ты сочтешь эти чувства причудами памяти, ложными воспоминаниями, и, рассуждая логично, мне трудно с тобой не согласиться. Но как объяснить другое дежа-вю, которое я испытал, впервые карабкаясь по лестнице того борделя? Как объяснить, что уже тогда, в самом начале, я предвидел финал этой истории, ощущал, что все плохо кончится?

Как бы то ни было, когда внезапное головокружение проходит, я взбираюсь на чердак. У двери останавливаюсь и прислушиваюсь. Молчание. Наверное, Ивэн спит. Я толкаю дверь. Она бесшумно отворяется.

У окна, вполоборота к двери, он что-то пишет в черном блокноте. Выражение лица, серьезное и сосредоточенное, разительно отличается от лиц его приятелей, веселящихся на пикнике внизу. От жары в комнате нечем дышать, и Ивэн сидит за письменным столом в одном белье. Сидит и пишет предсмертную записку, хотя тогда никто из нас еще не знает об этом. Не издав ни звука, я просто стою в дверном проеме и смотрю на него. Минуту спустя он вздыхает и откидывается в кресле и тогда уголком глаза видит меня. Ивэн не поворачивается, лишь издает стон и закрывает лицо руками. Довольно, решаю я тогда. Неужели он не понимает, что перед ним не призрак, а существо из плоти и крови? Я разворачиваюсь и на цыпочках выхожу из комнаты. Спускаясь по лестнице, я слышу, как Ивэн плачет и повторяет мое имя.

Никем не замеченный, я вылезаю из окна и останавливаюсь рядом с домом, чтобы носовым платком стереть с лица пудру, и тут слышу звук, который не берусь описать. Самого крика я не помню, но зловещее молчание, наступившее вслед за ним (или все это лишь причуды моего разыгравшегося воображения?), куда страшнее. И тогда я позорно бегу, не слушая воплей и стонов, которые несутся вслед, прозревая горькую правду еще до того, как назавтра прочту о ней черным по белому в газетах.

Ивэн Доуз надул меня. В этой игре в вист, где ставкой была жизнь или смерть, он вышел победителем. У меня не хватило духу покончить с собой, а ему это удалось.

Последующие дни не оставили в моей памяти никаких следов. Наверное, большую часть времени я пил или спал в комнате с задернутыми шторами. Я призывал забвение, но оно не наступало. Словечко «вина» ничтожно мало, чтобы выразить всю глубину моего отчаяния. Я сознавал, что совершил. Никакое наказание не могло считаться слишком суровым.

Впрочем, миром и человеческой жизнью управляют иные законы. Наши воспоминания, постепенно угасая, спасают нас от ада существования. И подобно Ивэну и Анжелине, которые находили в себе силы смеяться и любить друг друга уже через двенадцать дней после моего «самоубийства», со временем я стал различать в мрачном облаке скорби и ненависти к себе возможность искупления. Я начал снова мечтать об Анжелине. Вспоминал нашу любовь, ее щедрость и широкую натуру. Войдя в мою жизнь, Анжелина словно извлекла из плотно закрытой раковины мою пугливую и робкую душу. Именно она научила меня жить. Я вспоминал нашу почти телепатическую близость, то, как мы смеялись, ласкались, шептали на ушко друг другу разные глупости. Мой романтизм и ностальгия возвышали Анжелину, поднимали ее на пьедестал, заставляя забыть о том, что она была просто женщиной и ей были свойственны недостатки и слабости. И все же я никогда не забывал, что прежде всего мы с Анжелиной были друзьями. И сейчас мы страдали, пусть и по-разному, но переживая одно горе. Кто знает, возможно, мы обретем утешение в объятиях друг друга. Кто знает, возможно, — и здесь доводы рассудка отступали перед моим неистовым воображением — мы снова полюбим друг друга и, презрев законы физики и метафизики, повернем время вспять. Нам не дано поднять из могилы Ивэна, и, признаюсь тебе, читатель, в глубине души меня это радовало. Ивэн, этот змий, ныне стал прахом, и я не видел причины, почему бы нам с Анжелиной не попробовать возродить наш потерянный рай.