Наставшая вслед за «Бабьим веком» эпоха «Павла и Палычей» породила опасный конфликт интересов: внешнеполитические устремления Колонии (становившейся мало-помалу серьезным игроком на Пацифике) и Метрополии объективно оказались строго противоположными. Собственно, спасало Калифорнию на протяжении всего того времени лишь крайне своеобразное понимание Петербургом своих обязанностей перед собственными подданными…

Как это ни смешно, но за всю эпоху Наполеоновских войн лишь недолговечный затейник Павел вел самую настоящую Realpolitik, отвечающую национальным интересам страны – а не идеологическим фантомам или своекорыстию ее «элиты». Дождавшись, чтоб Франция очнулась от своего революционно-гильотинного умопомешательства, он тут же стал наводить мосты с Первым консулом, твердо следуя фундаментальному правилу международной политики – «дружить через голову»; в данном случае – через голову Коалиции. Ясно, что замаячивший в дыму европейского пожара призрак русско-французского стратегического альянса перепугал до смерти Берлин с Веной (собственно, Наполеоновские войны могли на этом месте закончиться всеобщим миром) и вызвал дикую ярость Лондона. Но если для Петербурга, практически не ведущего собственной морской торговли, наведывающиеся временами в Балтику британские эскадры особой угрозы не представляли, то для Петрограда противостояние России с Владычицей морей в любом варианте ничего хорошего не сулило.

Так что когда петербургский представитель Компании Сергей Евграфов получил, через свою превосходно налаженную агентуру, сведенья о заговоре против Павла, он оказался перед весьма нелегким выбором. С одной стороны, международная политика Императора была очевидно губительной для Колонии, так что отстранение его от власти следовало всячески приветствовать; с другой стороны, Император, как-никак, был для них еще и компаньеро, – а своих Компания не сдавала, никому и никогда… Но пока Евграфов ломал голову над этой дилеммой, заговорщики, вхожие в ближайшее окружение Павла, сделали сильный ход: граф Пален, военный губернатор столицы, известил самодержца о раскрытии им «аглицким золотом унавоженного заговора Компанейских», подкрепив свой навет кой-какими уликами, любезно сфабрикованными по его просьбе британским послом. Евграфов с некоторым даже облегчением рассудил, что заглотнувший ту наживку Император сам выбрал свою судьбу, и, вверив себя Господу, отправился ожидать казни в Алексеевский равелин Петропавловки – где его и догнало известие о скоропостижной кончине Павла вследствие «апоплексического удара табакеркой».

Возведенный на липкий от отцовской крови престол Александр Павлович посулил, как известно, подельникам: «При мне всё будет, как при бабушке» – и всех в итоге надул. Точнее – всех, кроме Компании (которой как раз ничего обещано и не было): тут отношения воистину вернулись к екатерининским временам, а в чем-то даже и к елизаветинским, с тогдашней политикой «Отпусти народ мой». Дабы восстановить status quo и загладить несомненную вину Петербурга перед Петроградом с его спешно освобожденным из камеры смертников посланником, Александр, в виде своеобразной компенсации, санкционировал «Третий исход» – организованную эмиграцию в Америку почти семидесяти тысяч старообрядцев, молокан и иных сектантов (что, впрочем, полностью отвечало его собственным устремлениям по части религиозного очищения Империи); вернувшийся к исполнению своих обязанностей Евграфов получил из рук государя орден Святой Анны, на чем высокие договаривающиеся стороны сочли инцидент исчерпанным.

Государь тем временем со всем пылом молодости примкнул к Holy War Коалиции европейских монархов против Evil Empire богопротивного узурпатора Буонапарте. Сам Евграфов был стопроцентно согласен с мнением прослывшего на том франкофилом канцлера Румянцева, что России-де в той совершенно ее не касающейся войне предстоит просто-напросто «дотировать русской кровью британские ввозные пошлины на апельсины» – однако эгоистическим интересам Колонии именно такой стратегический расклад отвечал наилучшим образом…

С отстраненным любопытством наблюдал Представитель за тем, как Император разоряет, в угоду английским конкурентам, отечественную торговлю и промышленность троекратным ростом налогов для содержания гигантских, ни с чем не сообразных вооруженных сил, раз за разом задирает вовсе не желающую войны с ним великую державу (имеющую первую сухопутную армию и вторую экономику мира) – и успешно доводит-таки дело до французского вторжения. Из многих тогдашних Александровых затей более всего поразили Евграфова военные поселения (причем не столько даже сама идея регламентировать «под барабан» распорядок сельхозработ и показатели деторождения у поселянок, сколько ответ Самодержца на вполне резонные возражения специалистов, в том числе и Аракчеева: «Военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами всю дорогу от Петербурга до Чудова!») и примененная тем в собственной стране тактика «выжженной земли» (главным результатом которой стала массовая гибель оставленных – на зиму глядя – без крова, пищи и всякого намека на помощь русских крестьян из сожженных при отступлении русской же армией деревень). Да и вообще, брошенные Россией в топку абсолютно ей не нужных Наполеоновских войн 440 тысяч солдатских жизней и 470 миллионов серебряных рублей (что соответствовало рыночной стоимости примерно пяти миллионов крепостных душ – при населении страны в сорок миллионов…) представлялись калифорнийцу явно несообразной платой за Державное Величие (сиречь за право cosaques de Russie продефилировать по Елисейским полям, а tsar de Russie – покрасоваться в президиуме Венского конгресса и Священного Союза); ну а если русские, как он убедился из разговоров, в массе своей находят такую цену вполне приемлемой, и с радостью готовы платить ее снова и снова – что ж, нам тогда лучше и впредь оставаться русскоязычными…

Всемирно-историческая победа та имела и еще одно, явно непредусмотренное Императором следствие. Победоносная русская армия самочинно произвела тогда некий неэквивалентный обмен, а именно: подарив парижанам полезный бренд «бистро», она получила от них взамен, помимо триппера, еще и идеи Просвещения, крайне своеобразно преломившиеся затем в лейб-драгунских мозгах. Поскольку терпеть «крепостное рабство» в своих поместьях стало теперь решительно не комильфо, а умерить хоть чуток собственные аппетиты в видах уменьшения реальной нормы эксплуатации тех пейзан было идеей настолько нелепой, что ее и обсуждать-то не пристало в приличном обществе – в тех коллективных мозгах выбродил удивительный по сочетанию глупости и подлости прожект: освобождение крепостных без земли. Попросту говоря, следовало обратить крестьян (хотя бы и принудительно – в случае непонимания теми своего счастья!..) в лично-свободных безземельных батраков, перед которыми просвещенное дворянство не имело бы отныне вообще никаких социальных обязательств; а то ишь заладили, мужичье сиволапое: «Мы-то барские, а землица-то наша!»… Не столь просвещенное правительство ясно понимало, что такого рода «освобождение» не может возыметь иного результата, кроме расширенного и дополненного переиздания Пугачевщины; ну а поскольку денег на компенсации помещикам и выкуп их земель в разоренной Победоносной Войной российской казне все равно не было (и в обозримом будущем не предвиделось), освобождение крестьян решили вообще отложить – «авось как-нибудь рассосется». В результате просвещенное дворянство плавно перешло к мечтаниям о конституции (для себя), чтоб не сказать – о республиканском правлении (для себя же), а в деятельность полу-, четверть- и совсем уже тайных обществ соответствующей направленности оказалась вовлечена как бы не бОльшая часть столичного общества и, что несопоставимо серьезнее, – Гвардии.

К середине 1825 года Евграфову, отслеживавшему ту «тайную» деятельность через свою агентуру как среди заговорщиков, так и в правительственных кругах, стало ясно, что Александр совершенно утратил контроль над ситуацией. Обладая почти исчерпывающей информацией о заговоре, болезненно-подозрительный и трусоватый монарх сам убедил себя в том, что он имеет дело лишь с надводной частью айсберга, тогда как главную опасность представляют остающиеся неведомыми ему покровители тех поручиков и полковников среди придворных и высшего генералитета; постоянно примеряя на себя судьбу некогда преданного им отца, он отказывался от каких бы то ни было превентивных действий против заговорщиков, панически боясь спровоцировать их высокопоставленных сообщников во Дворце на повтор «Михайловского замка».

Трезво просчитав несколько вариантов победы гвардейского путча (а сразивший монарха паралич воли делал такое развитие событий вполне реальным), Представитель пришел к выводу, что Колонии ни в одном из них ничего хорошего ждать не приходится. По непреложным законам любой Революции всех этих прекраснодушных говорунов должен был вскорости прибрать немногословный радикал-республиканец полковник Пестель, четко и недвусмысленно прописавший в своей программе «Русская правда», в самом начале раздела о Единой-и-Неделимой, необходимость «любой ценой восстановить суверенитет Российского государства над русскими землями в Америке». Вкупе с многими прочими планами полковника по обустройству России, как-то: установление в ней диктатуры Временного Верховного Правления (временного – это, для почину, на десять лет, а дальше видно будет…) со всевластной тайной полицией под многозначительным названием «Государственный приказ благочиния», и учинение Endlösung’а «буйным кавказским народностям» в видах последующей русской колонизации очищенного от них Lebensraum’а – означенное «восстановление суверенитета» наводило на вполне определенные предчувствия относительно судьбы Калифорнии с ее «свободами и законами»…

Дальше тянуть было невозможно, и Представитель предпринял отчаянную попытку убедить своего царственного компаньеро совершить хоть какие-нибудь телодвижения для собственного спасения (и спасения Колонии). Результат, однако, вышел строго обратный: император, похоже, утерял остатки душевного равновесия, стремительно убыл из столицы на юг и при довольно мутных обстоятельствах скоропостижно скончался в Таганроге. Тут же родилась легенда, будто «схоронили-то двойника», а государь-де под чужим именем скрылся в Америку (о чем якобы только и мечтал все предшествующие годы); Евграфов рассудил, что официально опровергать эти слухи глупо – да и незачем: пусть живут.

Даже со способом передачи короны Николаю – минуя законного, но нелюбимого Константина – многоопытный интриган Александр перемудрил, что и привело, через двухнедельное междуцарствие с двумя присягами, к событиям 14 декабря. Истинным символом тех событий, по совести говоря, следует признать не Сенатскую площадь с коченеющим под снегопадом каре из трех полков, поднятых «за императора Константина и жену его, Конституцию», а площадь Дворцовую – по которой слоняется тем часом в одиночестве, безо всякой свиты и охраны, ожидающий подхода запропастившихся куда-то верных частей Николай, вокруг него – жиденькая толпа не слишком почтительных зевак, а в толпе той, в нескольких шагах – декабрист, полковник Александр Буланов с двумя заряженными пистолетами; постоявши так с десяток минут, цареубийца пошел себе мимо, а вечером сам сдался властям. …Так вот, хотя все события того дня изучены историками вдоль и поперек, а действия всех их участников расписаны буквально по минутам, Евграфову упорно продолжают приписывать обращенные к заколебавшемуся было императору слова генерала Толля: «Ваше Величество, либо прикажите очистить площадь картечью, либо отрекитесь от престола!» – что, конечно, полная чушь: не говоря уж о форме обращения (совершенно немыслимой для многоопытного дипломата), не сходится время суток.

Разговор Евграфова с Николаем происходил не в три пополудни (когда, на самом деле, исход уже был вполне ясен, и речь, собственно, шла лишь о цене вопроса), а с утра пораньше – в обстановке «разброда и шатания» и панических реляций о присоединении к мятежу всё новых войск (отказывающихся присягать по второму разу). Его степенство Представитель тогда твердо заверил компаньеро императора, что при любом исходе петербургских событий Колония сохранит верность Его Императорскому Величеству; что если Его Величество сочтет целесообразным временно оставить Петербург, дабы лично возглавить верные ему войска вне столицы – Компания обладает всеми техническими возможностями для такого рода секретной эвакуации; что вплоть до победы над мятежниками все, без изъятья, ресурсы Колонии – и военные, и дипломатические, и финансовые – находятся в полном распоряжении Его Величества и (не приведи, конечно, Господь!..) русского правительства в изгнании… Эвакуацию Николай решительно отверг, за прочее же сдержанно поблагодарил: «Спасибо, братцы! Ценю и не забуду» – и действительно не забыл; у него вообще была отличная память, тогда как неблагодарности в довольно-таки обширном списке отрицательных свойств его характера не заприметил ни один из многочисленных его недругов.

Так что «Николаевская реакция» затронула Компанию единственно в том, что из подцензурной печати полностью исчезли даже те редкие упоминания о Русской Америке, что случались прежде; личным представителем Император сослал в Америку впавшего в немилость Аракчеева – далеко не худший, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, вариант. Так что за перипетиями российской политики Евграфову можно было наблюдать с прежней отстраненностью: к опасным для Петрограда международным авантюрам Николай в ту пору склонен не был, а маниакальное стремление регламентировать всё, на что падает его взор, вплоть до начертания букв на трактирных вывесках, калифорнийцев – слава те, Господи! – впрямую не затрагивало.

Первые тревожные звоночки зазвучали в середине 30-х, когда Самодержец начал всерьез закручивать гайки по старообрядческой части, зачем-то перекрыв при этом любые возможности для эмиграции. Евграфов, сам относившийся к Николаю не без симпатии, резюмировал в своем тогдашнем отчете Компании, что вот, вроде бы и не дурак, и не безответственен, и за народ по-своему радеет – а как командир (и уж тем более глава государства) являет собой величину даже не нулевую, а скорее отрицательную: по любым вопросам у Самодержца уже загодя заготовлено Непогрешимое Мнение, окружающая действительность воспринимается им лишь в той мере, в какой она тому Мнению не противоречит, а попытки подчиненных, сколь угодно верноподданнические, привести первое в соответствие со вторым (да и вообще проявить хоть на копейку инициативы), неуклонно расплющиваются чугунным царёвым: «Не рассуждать!» Ну, а поскольку Самодержец, в довершение ко всему, дьявольски трудолюбив и одушевлен сознанием своей Исторической Миссии, заключал Представитель – добром это всё не кончится; и ведь как в воду глядел!

Как верно заметил позднейший историк – «Император Николай всю жизнь неустанно и ответственно (действительно неустанно и ответственно!) заботился прежде всего о двух вещах: о российских вооруженных силах и о борьбе с революцией, особенно с распространением революционных настроений в образованных небогатых слоях разных сословий. В обеих областях он достиг исключительных, беспрецедентных для России результатов: вооруженные силы впервые за полтора века качественным образом отстали от европейских и стали регулярно проигрывать им полевые сражения, а образованные небогатые слои оказались революционизированы на добрые две трети, а всякую искреннюю и добросовестную лояльность к власти – причем даже не к режиму, а вообще к иерархической государственности как таковой – потеряли практически поголовно».

Второй аспект Колонию занимал не слишком, а вот первый – весьма и весьма, ибо Самодержец к тому же взял за правило изображать собой затычку к каждой заграничной бочке, в коей ему угадывалось революционное брожение. Вот чтО ему, казалось бы, до внутренних проблем Сардинского королевства, которое и на глобусе-то не вдруг отыщешь? – ан нет: «Неутомимый Николай Павлович успел нахамить и тут. Верный своей активной жизненной позиции, он уследил подозрительные карбонарские знакомства (Гарибальди!) принцев Савойского дома. В наказание королю и правительству русский посланник был отозван. Нельзя сказать, чтобы жизнь в Турине от этого остановилась, но претензии Романова на роль всеевропейского управдома, конечно, не были забыты» (конец цитаты). И прерывая в 1848-м петербургский бал патетическим возгласом: «Седлайте коней, господа – в Париже революция!» он ведь ни капельки не иронизировал, вот в чем печаль...

Особой благодарности от коллег-монархов, подвергшихся той интернациональной помощи, он не дождался – скорее наоборот, ну а уж о вполне единодушной ненависти европейских прогрессистов, всё более определявших тамошнее общественное мнение, и говорить не приходится… В общем, Самодержец, «действуя без признаков корыстной выгоды», обеспечил России высокое звание «Жандарма Европы» (так, похоже, и не поняв, что сие – не вполне комплимент…), успешно привел свою державу к полной, невиданной в русской истории, дипломатической изоляции, а там и – вполне предсказуемо – к войне с если не большей, то лучшей (по мощи вооруженных сил) частью мира. (По ходу той войны Россия поставит под ружье аж два с половиной миллиона человек, на шестьдесят миллионов населения – только вот ружье то окажется чищенной кирпичом гладкостволкой, мало чем могущей помочь против нарезных штуцеров англо-французского экспедиционного корпуса, а российский флот – третий в мире по числу судов и пушек, но не имеющий в своем составе ни единого винтового парохода – окажется годен лишь на то, чтоб утопить его в фарватере Севастопольской бухты, дабы затруднить кораблям Союзников подход к городу.)