— Так. Быстренько принеси мне сюда какого-нибудь тряпья и одеяло — ну, где вы там спали. И шинель… хотя нет: за шинелью — я сам… И давай-ка, брат, в темпе марша: счет на минуты пошел, я не шучу!

…А погода на улице, между тем, стояла просто идеальная, лучше и мечтать не о чем: истинно-петербургский холодный обложной дождь, хлещущий со всех сторон разом и подымающийся от раскисшей земли грязноватым туманом, неотличимым на вид от быстро густеющих сумерек. Слева доносило запах гниющей воды от речных заводей, так что они двинулись направо по абсолютно вымершим улицам слободки: согбенная нищенка — в уродливом пальто из перекроенной солдатской шинели и сбившемся на лицо платке, с завернутым в сто слоев одеяла ребенком на руках — и чумазый босоногий попрошайка с котомкой («А не податься ль нам в натурщики к этим, как их — к „передвижникам“? Неплохое прикрытие, кстати! Картина маслом: „Мальчики с собакой“, ага…»); дождевая вода превратила те улочки в сплошные ручейки, так что присыпАть следы от ищеек растертым табаком или перцем не было никакой нужды.

Отойдя версты на полторы (если вычесть дорожные загогулины) и успешно — то есть не привлекши ничьего внимания — миновав пару кабаков со штатно скандалящими окрест них пьяными, ротмистр углядел на обочине полусгоревший лабаз, продрался туда сквозь мокрые, как губка заросли лебеды и объявил привал: псина все руки ему уже отмотала, даром что вела себя всё это время идеально тихо. Осмотрев же раненого бойца, он лишь головой покачал: всё, дальше тащить на руках никак не выйдет — и без того уже растрясли так, что мама дорогая, повязка опять от крови мокнет…

— Саша! Мне сейчас придется уйти, на некоторое время. На час, а то и на два. Никуда отсюда не уходи, ни при каких обстоятельствах. Ты меня понял? — ни при каких!

— Да, Павел Андреевич, я понял.

— Можешь звать меня «дядя Паша», если так привычнее, — хмыкнул Расторопшин. Вот ведь, и вопросов лишних не задает — золото, а не парень!..

— Спасибо, дядя Паша! — чинно откликнулся тот.

— Кто тебя, кстати, обращению с револьвером учил? Если не секрет?..

— Дядя Гриша. Настоящий дядя, в смысле — он мне заместо отца. Он при графе ординарцем состоял, когда черкеса воевали — ну и без ноги с Кавказа вернулся.

Ясно. Кавказская школа, стало быть…

— Тогда держи, — с этими словами он протянул пареньку извлеченный из-за пазухи «калашников»; тот принял оружие спокойно и серьезно, по-взрослому. — Прячь его лучше в котомку, чтоб снаружи не видать было. Первое правило обращения с револьвером — какое?

— Дядя Гриша учил так: надо, чтоб ствол сделался твоим шестым пальцем.

— Верно, молодец! Но только это всё-таки — второе правило. А первое звучит так: «Без нужды не вынимай, а вынул — стреляй». Понял, о чем я?..

— Да, про это дядя Гриша тоже говорил: что запрóсто так оружием размахивать — последнее дело…

— Ну что ж, парень, не скучай тут! Перекуси пока — там сухари есть, а главное: «Не спи — замерзнешь!»

— Спасибо, Павел Андреевич. И вам там — доброй охоты!

Дождь тем временем чуток поредел, и в облюбованном ими углу с лишь немного обгоревшими досками настила почти не капало. Колотун, однако, начинался нешуточный — в мокрой-то одёже; пока шагаешь-то — сам себя греешь, а так вот, в неподвижности… Он примостился, со всей осторожностью, рядом с Флорой — какое ни на есть, а тепло, — и тихо-тихо шептал, глотая слезы: «Флора, хорошая моя, не умирай, пожалуйста!.. Потерпи чуть-чуть, сейчас будет доктор, он вылечит!..» Он отлично понимал, что никакого доктора им не будет, и Флора — она ведь такая умная! — тоже, конечно, всё понимала, но исправно делала вид, что верит: лизнула пару раз его руку, будто говоря: «Да-да, мне уже лучше! Я поправлюсь, вот увидишь!»

У Павла Андреевича-то, конечно же, и в мыслях нету сюда возвращаться, и Саша ничуть его за то не винил. Людей из военной разведки дядя Гриша в своих рассказах о Кавказе поминал всегда с исключительным решпектом, и решпект тот — в устах умного, наблюдательного и крайне язвительного ветерана — дорогого стоил… А у господина ротмистра из самого — прикинь! — Генерального Штаба, что сражается один на один с оборотнями и тайными убийцами, есть, конечно, дела и поважнее, чем возиться с чьей-то умирающей собакой; дела срочные и секретные — как и всегда у них там, судя по дядиным рассказам.

А сидеть тут неотлучно он наверняка велел Саше затем, чтоб тот — сдуру или с испугу — не увязался за ним следом как брошенный щенок, и не влез ненароком, на свою же голову, в те самые «срочные и секретные» дела… Самым правильным сейчас было бы отправиться за помощью самому, но даже если он сумеет отыскать в незнакомом городе особняк его светлости по запомненному слову «Морская», уж обратной-то дороги к этим развалинам ему нипочем не найти. Значит, надо просто оставаться тут с умирающей Флорой до конца, молясь о чуде — ведь бывают же чудеса, правда? Господи, ну что тебе стоит?..

…Он не то, чтоб задремал — просто провалился на миг в какое-то мучительное забытье с неостановимой холодной дрожью, — но пробуждение разом вернуло его в непередаваемый ужас Того Дома. Уже совсем смерклось, и со стороны улицы к нему быстро и абсолютно бесшумно приближалась высокая черная фигура в плаще с капюшоном, скрывающим лицо. Пришелец медленно поводил головой из стороны в сторону, будто бы принюхиваясь, и он, замороженный страхом до полной неподвижности, ощутил вдруг себя подранком, над которым уже делает стойку легавая. А это действительно была стойка: фигура в капюшоне безошибочно приблизилась метров на пять, медленно-медленно опустилась на корточки, и…