Вбежал доктор, наблюдавший за стенкой сердечный ритм. Старик отстранил его неожиданно твердым жестом:
— Доктор, оставьте. Давно бы умер. Я каждый день засыпаю, думаю: все. Сдохну. Но никак. Не отпускает меня, понимаешь? Из прошлого, из будущего — нет мне покоя. Не все сделал! Сергей. Бери морскую пехоту, вводи чрезвычайное положение. Федорчук прохлопал. Делай что угодно. Вешай чекистов. Бомби правительственные дачи. Раздави Барвиху танками. Объяви награду за голову каждого живого секретаря. Но только делай! Не жди, пока и тебя… Как меня. Как Фрунзе залечили. Как убили Кирова — в исполкоме, казалось бы. Это свои, Сергей. Это мы…
Посмотрел на доктора, вытянувшего руки с утюгами-дефибрилляторами. Хмыкнул:
— Не надейтесь, доктор. Если я сейчас выбрал правильно, завтра вы меня закопаете, наконец. А вот если нет — я еще долго не умру. Буду предлагать всякую ерунду — и видеть, как она воплощается. И не отпустит меня! Чувствую, как меня огромная волна догоняет и поднимает над океаном. Сразу маяк вижу. Минуту назад ничего не знал — а тут как свет в голове включается. Все знаю. Какую бумагу издать, кто подпишет, кто возражать начнет, какие последствия потом… Сергей, ведь удались же законы! И о персональной ответственности, и о кооперации. О праве выезда, о ленинских нормах свободы печати…
— Знаешь, как эти законы в народе называют?
Громыко хрюкнул:
— Знаю, конечно, Федорчук докладывал. О праве уе*ать, праве на*бать, праве съ*ать и о праве п*доболить. Всего четыре закона, а народ уже товарища Сталина вспомнил. Куда нам! Всем Политбюро не потянем.
— Новый Сталин… — Горшков почесал подбородок. — Путь в никуда. Еще поколение. Ну, два. Да пускай даже лет сорок. А потом-то все равно и эти переродятся.
— Сорок лет! — Громыко попробовал засмеяться, но захлебнулся, закашлялся на долгие-долгие минуты; доктор и сиделка повернули старика на бок, помогли отплеваться, утерли рот.
— Да на сорок лет стране жизнь продлить, разве мало? Тебе или мне сорок лет сейчас дай — о!
Адмирал ничего не сказал. Громыко успокоился, поерзал на белых простынях, добавил горько:
— Ладно там, нас начали стрелять. Нас-то дураков пара тысяч. Ну, еще по горкомам да райкомам с полмиллиона. Но потом-то не остановятся. Потом друг друга пойдут стрелять! Сначала шестнадцать миллионов коммунистов одних, есть где разгуляться свинцу, а? Я прикажу, тебе статистику по национальному самоопределению предоставят. А там вот-вот уже до ножей дойдет, Польша детским садом покажется, Прага и Будапешт бальными танцами. Турки на Казань облизываются, арабы чеченам готовы деньги давать и гражданство свое.
Старик помолчал, посмотрел бездумно в окно. Вздохнул:
— Чечены и без того, помню, с Гитлером крутили, единственный народ, который массово помогал фюреру еще до того, как немцы к ним дошли, еще с нашей стороны фронта… А опиумные кланы в Душанбе? Там же феодализм, как в книжках, с подземными тюрьмами. Так ладно кто, но мы-то сами молчали. Нас же все устраивало, никто не чухнулся. А люди, видя такое, смотрят через границу… Вот какая сука границы так провела, что в Афганистане таджикской нации численно больше, чем в Таджикистане?
Продышался, глотнул воды, вернул на тумбочку стакан. Добавил:
— А сибирцы, дальневосточники: “Москва наш уголь жечь не позволяет, на миллионах сидим, а собственный х*й едим. Отделяться надо, Япония богатая, примет нас.” Ага, примет, раком только наклонит. Япония после войны нищая была, как сравнить не с чем, я же туда ездил еще с Тевосяном, при Маленкове, до Хрущева даже. Все видел! Владелец шахты, капиталист, на велосипедике, в горку, под ливнем! У нас мальчик из райкома комсомола уже на служебной машине, что ты!
Старик чихнул, хрипнул:
— Они работали как черти, а наши же не станут. А кто-то же нашим в уши вливает, что-де достаточно назваться независимыми, а экономика сама образуется… Вот представь, Сергей, двести сорок миллионов друг друга резать начнут, а?
— Кстати, это тебе не от поляков подарочек? Аккурат за “свободу с чистой совестью и пустыми карманами”, да за то, что Бжезинского принял? Помню по войне, поляки не чехи, Войско Польское по казармам не усидит.
Громыко даже не стал отвечать, лишь рукой махнул: что ты о ерунде! Проскрипел: