— Это не ненависть была, Анют. Это боль.

— Не ругай ее больше, — попросила. — Хватит боли.

Его прямая спина исчезла за поворотом. На веранде Тимкиного дома зажегся свет, мелькнула испуганная женская тень. Анна отвернулась: пусть побудут одни. Им это важно.

Узкой, почти отвесной тропой спустилась к морю. Мягкая волна, теплая и ласковая, лизала ступни, деловито выбирала из-под пальцев мелкую гальку и ракушечник. Узкие джинсы быстро намокли до колен, потяжелели.

Не важно. Обняв себя за плечи, Анна смотрела, как заходит солнце. Новый день новой жизни. С новыми воспоминаниями в душе и старой болью. Но хотя бы без прежних кошмаров.

— Ты чего тут спряталась? — Торопов, как всегда в потертых кедах и выгоревших на солнце шортах, шумно скатился по склону. Он сразу заполнил собой все пространство вокруг, не оставив даже клеточки пустоты.

— На море смотрю.

— А чего на него смотреть? В нем купаться надо!

Прямо в обуви шагнул в волну, легко подхватил девушку на руки и потащил на глубину.

Она не взвизгнула, не кокетничала и не отбивалась. Позволила утянуть себя, как была, в одежде. Обхватила Торопова за шею, прижалась к колючей, пахнущей свободой щеке.

Их осталось двое: Тот, кто не должен был умереть, и Та, которая тысячу лет не могла найти покой.

Тихий закат укрывал их голоса. Его рука на ее плече, нос уткнулся в мокрую, пахнущую шоколадом макушку.

— Анют, я одного не могу понять. Если та девушка, которая проснулась в тебе, которую пытали и держали в клетке, как зверя, — Морена, или ее душа в ней, — как позволила она сделать это с собой? Как позволила поймать? Казнить? — дайвер коснулся губами лба, крепко и трепетно сжал хрупкие девичьи плечи, притянул к себе, словно проверял реальность происходящего. Будто случайно коснулся губами уголка девичьего рта.

Анна прильнула к нему, прислушиваясь к биению его сердца, прикрыла глаза:

— Соль. Помнишь, я рассказывала: там, в пансионате, после сеанса у Страуме, когда я почти вспомнила все, я чувствовала соль на губах? Как она жгла, рвала изнутри? Ей не давали пить, а раны поливали морской водой.

Дайвер кивнул:

— Когда я на дне был, я видел последние минуты жизни Марьи-волхвы. Зарина велела не поить ее.

Тонкие руки в жестких кандалах, замершая на губах капля. Белые кристаллики льда, съевшие железо и рассыпавшие его в белый прах.

Тимофей пробормотал:

— И поэтому там, в трюме, она тоже просила воды. Единственное спасение, — он помолчал, крепче обнимая девушку. — Знаешь, я не верил во все это, пока не оказался на дне снова. Я думал это все — безумие.