— Понятно, папа! — просветлел Фёдор.

Папино объяснение было очень правильным. Вот просто очень, Федя не знал, почему и как, но знал — так правильно. Тело уйдёт, а душа — нет.

И потому кадет Солонов не плевался на молебнах бумажными шариками из трубочек.

…Праздничный обед накрыли в актовом зале — очень красивом, огромном, двусветном, с нарядными колоннами, нежно-палевыми стенами, с пальмами в кадках и картинами в простенках.

Появились старшие классы, кадетский оркестр, построился хор. Федя понурился — музыку он терпеть не мог с раннего детства, ему, по выражению Генриха Карловича, преподававшего сёстрам фортепьяно, на ухо наступил даже не медведь, а вымерший доисторический зверь мастодонт. Музыку в Елисаветинской гимназии учили, просто потому что было положено по программе, а уроки её оборачивались просто весёлой какофонией, тем более что учитель, господин Заложинский, в полном соответствии с собственной фамилией, имел обыкновение заложить за воротник прямо позади классной доски. Воспитанники его обожали, потому что он вообще ничего с них не требовал, не спрашивал, и щедро ставил «двенадцать», разбавляя редкими «одиннадцать»; тем более, что музыка не выносилась на годовые инспекторские испытания.

Оркестр вновь грянул «Маршъ Александровцев» и из боковой двери появились учителя. Осанистого бородатого «физика» Илью Ильича и его сотоварища «химика» Ивана Михайловича Шубникова новички уже знали; генерал Немировский, начальник корпуса, возглавлял шествие.

Сейчас должна была последовать торжественная речь; кадеты стояли в строю огромной буквой «П» вдоль стен зала.

И речь генерал сказал. Кратко, ничего лишнего.

— Господа кадеты! Новички славного Александровского корпуса и его старожилы! Вы меня знаете, я слова тратить даром не люблю, да и грех это — солдата над кашей, а кадета над сладким бестолку держать, — по рядам прокатился смех. — По обычаю нашему, помянем отца-основателя корпуса, его императорское высочество великого князя Сергея Николаевича, чьим попечением он возник; да представим тех, кто в этом году будет вашими наставниками…

Фёдор заметил, как подполковник Аристов глядит на строй преподавателей словно бы с недоумением. Как будто он кого-то не ожидал там увидеть, или, напротив — не увидел. Командиры же самого младшего возраста остались со своими воспитанниками и в общий строй не встали.

Учителей запоминать Федя не стал. Успеет ещё наглядеться. Гораздо больше интересовали его — как и прочих кадет — красиво сервированные столы в середине зала.

…Подавали еду простую, но вкусную. Свежайшие французские булки, наваристый суп с лапшой, можно было и выбирать — рубленные мясные котлеты или капустные голубцы, а то и то вместе; на третье вынесли роскошные сахарные плюшки, ещё тёплые, только что из печи, миндальное «блан-манже», кисель, тёмный хлебный квас в стеклянных графинах[1]. Кадет Воротников нацелился было поближе к Пете Ниткину, но тут подполковник Аристов что-то, видать, заподозрил, очевидно, назревающее лишение кадета Ниткина сладкого или даже второго блюда и железным голосом велел Воротникову сесть рядом с собой.

А возле Феди и Пети неожиданно оказались Костя Нифонтов, настороженно зыркающий исподлобья и тот самый кадет по имени Лёва, что ввалился в их комнату раньше в компании, надо понимать, своих новых приятелей.

— Привэ-эт, — растягивая последнюю «е» и превращая её в некое подобие «э», проговорил мальчишка. — Ле-эв. Ле-эв Бобровский, к вашим услугам.

При первом знакомстве он, помнится, говорил несколько иначе. Тут, видно, решил показать форсистый «говор» гвардейских школ, над которым папа искренне потешался.

— Очень приятно, — радостно выпалил Петя, прежде чем Фёдор успел его остановить; выпалил с таким щенячьим восторгом, что кадет Солонов мысленно застонал. — А я Пётр, Петя Ниткин…

— Зна-аю, — снисходительно бросил Лев Бобровский. — А это Костя Нифонтов. Верно, Костя?

Тот немедля и часто закивал.

— А вы, господин кадет?

— Солонов. — Феде этот самый Лев Бобровский сразу же не понравился.