— Только утром принесут, друг.
Он наклонился ко мне и помог верхней части моего тела принять вертикальное положение. Лучше бы не помогал, поскольку ребра болели так, словно по ним колотили железным прутом, а голова раскалывалась.
Впрочем, сидячее положение имело и преимущества. Так, мне удалось разглядеть, что я нахожусь в некоем подобии тюремной камеры, которая, впрочем, больше напоминала склеп или даже пещеру. А еще здесь ужасно пахло. Вероятно, из отверстия в углу — своеобразной общественной уборной. Чтобы не стошнило, я стал часто и неглубоко дышать ртом.
В камеру проникал рассеянный тусклый свет из зарешеченного окошка в двери, прорезанной в дальней от меня стене. Помещение казалось достаточно просторным, чтобы вместить дюжину заключенных, но дело в том, что нашего брата содержалось в ней раза в три больше. Все заключенные были мужчинами.
Большинство здешних обитателей лежали плечом к плечу на полу. Незначительное число счастливчиков возлежало на койках, вмурованных в стены.
— Сколько сейчас времени? — прохрипел я.
— Возможно, полночь. Кто знает? Для нас, впрочем, это не имеет никакого значения. Ибо все мы здесь люди конченые.
Глава тридцать девятая
Когда у меня в голове окончательно прояснилось, я осознал, что пропали мой бумажник и кожаный пояс, а также исчезла серьга из левого уха. Дешевенькая такая серебряная сережка, подаренная мне Дженни на день рождения.
«Куда эти типы меня завезли? Далеко ли отсюда до аэропорта? Да и в Нигерии ли я вообще?»
«Почему никто не воспрепятствовал моему похищению? Или это здесь в порядке вещей?»
Вопросов у меня накопилось много, но пока я не мог дать ответ ни на один из них. Да и смогу ли — хоть когда-нибудь?
— Мы в Лагосе? — на всякий случай спросил я своих товарищей по несчастью.
— Да. В Кирикири. Мы — политзаключенные. Так по крайней мере нам сказали. К примеру, я — журналист. А вы кто?
Со стороны двери послышался металлический скрежет. Кто-то отпирал замок с противоположной стороны. Наконец дверь распахнулась.
Я увидел двух охранников в синей униформе. Потоптавшись с минуту в освещенном коридоре, они вошли в камеру и сами мгновенно стали тенями. Потом один из них достал электрический фонарик и стал светить им в лица заключенных. Через некоторое время в свете фонаря оказался и я. Охранник светил мне в лицо довольно долго, пожалуй, несколько секунд. Я не сомневался, что эти люди пришли за мной, но они выбрали парня, назвавшегося журналистом. Охранники поставили его рывком на ноги, после чего один из них вытащил из кобуры пистолет и приставил к его виску.
— Никто не смеет разговаривать с американцем. Никто, — веско произнес этот тип, обращаясь к заключенным. — Вы меня поняли?
После этого охранники стали избивать журналиста рукоятками пистолетов, а когда он потерял сознание, схватили за руки и выволокли из камеры. Наблюдая за этими ужасами, я думал, что сплю и вижу ночной кошмар.
Большинство заключенных, видевших эту сцену, не сказали ни слова. Более того, они, казалось, восприняли случившееся с пониманием. И лишь двое или трое из них пробормотали себе под нос нечто невнятное. Во время экзекуции никто не двинулся с места, а когда охранники удалились, до моего слуха донеслись звуки, напоминавшие храп.
Что касается меня, то я во время экзекуции находился на том самом месте, где очнулся, и вбирал взглядом происходящее, а когда мерзавцы со своей жертвой удалились, сделал единственное, что мог в той ситуации: вновь распластался на полу и попытался заснуть. Это далось мне нелегко, поскольку каждый вдох вызывал у меня нестерпимую боль в груди. Кроме того, меня мучил очередной безответный вопрос: «В какой рукотворный ад меня угораздило попасть?»