Я же сидел, ел вкуснейшие щи, не замечая вкуса, и размышлял, как обойти всех их и кольнуть шилом так, чтобы они и не заметили?
— Моня, — тихо прошипел я, — можешь, отвести всем глаза?
Моня материализовался передо мной и сконфуженно вздохнул:
— Их слишком много. Не смогу.
— И что мне теперь делать? — одними губами прошептал я. Но мои переживания были зряшными — за чавканьем, прихлюпыванием и разговорами мой шепот всё равно никому не было слышно.
— Их надо напоить, — предложил Моня. — У них сразу бдительность и воля ослабнут и тогда я смогу.
— Как? — покачал головой я, и женщина-коммунарка, приняв мой жест на свой счет, сразу подложила мне ещё кусок хлеба.
— Енох говорил, что видел самогон в одной хате, — вспомнил Моня и радостно оклабился.
— Да, видел! — Енох появился тоже, раздуваясь от гордости.
— Они же не пьют! — удивился я.
— Так им для разведения красок. Они холсты красят, — пояснил Енох.
— Пошли! — я решительно отложил ложку и с сожалением взглянул на недоеденную тарелку со щами.
— Да ты доедай! — возмутился Енох, — и так похудел как. А хозяйка сейчас дома. Но уйдёт скоро доить корову на пастбище и тогда пойдём.
Не буду описывать, как я выкрал эту бутыль. Это была литровая бутыль с мутным вонючим самогоном, заткнутая кукурузным початком. И когда перед премьерой постановки я зашел в дом, где коммунарки разместили мужиков, и предложил им выпить по маленькой, за знакомство — я стал им лучшим другом и практически родным братом.
— Наливай! — строго велел старший из них и добавил, — меня Лукой зовут.
— Чарка только одна, — извиняющимся голосом сообщил я и налил первую стопку до самого верха.
— Это ничего, мы привычные, — отчётливо сглотнул Лука и посмотрел на чарку влюблёнными глазами.
— Чай не баре какие! — суетливо добавил второй, тщедушный мужичок, — советские труженики как-никак!
— Примите, дядя Лука, — я вежливо протянул чарку Луке.
Тот моментально цапнул, поднёс ко рту, но потом, опомнившись, вежливо спросил: