Ее “резковатый” ответ прозвучал в форме коммунистического штампа: невзирая на опасность, она была “готова принять участие в этой работе в духе интернациональной солидарности”.

Зорге улыбнулся. Ее вклад ограничится исключительно работой в тылу, сказал он. Их жилье в доме Войдтов будет использоваться как конспиративная квартира, здесь Зорге будет проводить встречи с товарищами по революции. Руди никогда не бывал дома днем. Задача Урсулы сводилась к тому, чтобы впускать в дом посетителей, обеспечивать им легкую закуску и напитки, предупреждать о чьем-либо приближении, а в остальное не вмешиваться. “Я должна была лишь предоставить им место, но не участвовать в беседах”.

Перед уходом Зорге упомянул, что через несколько дней в центре Шанхая состоится демонстрация рабочих и студентов, и предложил Урсуле посмотреть на протесты.

После этого мистер Джонсон ушел. Урсула так и не узнала его настоящего имени.

Несколько дней спустя она стояла на Нанкин-роуд у универмага “Уинг-Он”, нагруженная покупками. Поход по магазинам, по ее замыслу, превратил бы ее присутствие там в день демонстрации в простое совпадение; к тому же в “Уинг-Он” она обнаружила недурную шелковую юбку, идеально сидевшую на ее фигуре.

Толпы студентов и рабочих шествовали по улице в безмолвном протесте под надзором длинных шеренг невозмутимых полицейских. В воздухе ощущалось напряжение, атмосфера напоминала первомайскую демонстрацию 1924 года, когда Урсула получила удар полицейской дубинкой. В Шанхае уже само шествие считалось провокационным актом неповиновения. Полиция внезапно бросилась в наступление, в воздух взметнулись дубинки и кулаки. Одного человека затащили в двери магазина и стали методично избивать. Десятки протестующих оттесняли в переулки, где их пинками и кулаками заталкивали в поджидавшие там грузовики. Демонстранты не сопротивлялись, на их лицах застыл опустошенный взгляд приговоренных к казни. “Я смотрела в лица молодых революционеров, которым только что был вынесен смертный приговор, и знала, что хотя бы ради них выполню любое задание, которое мне дадут”. Если они могли сохранять присутствие духа на пороге смерти, то и она попытается не упасть в грязь лицом.

Убегая поскорее прочь от сцен жестокой расправы на Нанкин-роуд с покупками в руках, Урсула не обратила внимания на лысеющего мужчину в очках, стоявшего на углу и не спускавшего с нее глаз.

Герхарт Эйслер занимал высокое положение в иерархии коммунистов Германии: впоследствии он переедет в США, где, по некоторым слухам, станет подпольным руководителем Американской коммунистической партии. В 1929 году, пробыв некоторое время в Москве, он работал связным между Коминтерном и КПК, а также “чистил партийные ряды от шпионов и диссидентов”. За свои заслуги он заработал прозвище Палач. Эйслер проверял новоиспеченную подопечную Зорге, наблюдая за ее реакцией на марше. В том мире, куда только что ступила Урсула, приглядывать за друзьями было столь же важно, как и шпионить за врагами. Эйслер был доволен увиденным. Единственным недочетом, на его взгляд, было то, что госпожа Гамбургер недостаточно буржуазно выглядит. “В подобных случаях” ей следует “выглядеть женственней”, отметил блюститель из Коминтерна, потому что чем она женственнее, тем меньше вызовет подозрений. У Эйслера было свое четкое представление об обязательных атрибутах шпионажа: “Шляпа, по крайней мере, ей бы не помешала”.

Вскоре установился порядок проведения тайных встреч. Рихард Зорге назначал время посещения в отсутствие Руди и Войдтов. Сам он всегда приходил первым, а уже вслед за ним через заданные промежутки появлялись его “гости”, обычно китайцы, изредка европейцы, чьи имена не назывались. Спустя несколько часов они уходили – в разное время. Урсула не задавала никаких вопросов. Она не говорила Агнес, когда планировалась новая встреча. Если прислуга или соседи и замечали частые дневные визиты одного и того же привлекательного джентльмена к обитательнице квартиры на верхнем этаже, то не обмолвились об этом ни словом. Таков уж был Шанхай 1930-х годов.

Урсула знала, что Рихард Зорге – советский шпион, но не подозревала, что представлял из себя режим, которому они служили, и какова была его истинная природа. Причины революции и военные интересы СССР в ее сознании были неотделимы друг от друга: что приносило пользу Москве, помогало и продвижению коммунизма. “Я знала, что моя деятельность шла на пользу товарищам страны, в которой я живу. Если эта деятельная солидарность исходила от Советского Союза – тем лучше”.

Урсула доверяла Зорге, но в его присутствии сохраняла сдержанность, и не только потому, что, как она знала, он был любовником Агнес. Он неловко задерживался на несколько минут после каждой встречи, явно желая поболтать с ней. За его шармом Урсула разглядела “затаенную грусть”. “Бывали дни, когда – в отличие от привычной жизнерадостности, остроумия и ироничности – он бывал отрешен и подавлен”. Она старалась казаться деловитой. “Стремление не показаться любопытной порождало во мне скованность в разговоре с Рихардом”. Зорге манера общения Урсулы выбивала из колеи. Однажды, когда он задержался в прихожей, застыв со шляпой в руке, я сказала: “Вам пора уходить”. Его это задело. “Так меня выгоняют?” Зорге не привык, чтобы женщины указывали ему на дверь.

Счастливый, преуспевающий, окрыленный перспективой отцовства Руди и не помышлял, что его жена стала частью советской шпионской агентуры, а их дом используется как явочная квартира. Он холил и лелеял свою молодую беременную жену (“Руди называет меня своим лимонным деревом, – рассказывала она матери, – потому что я цвету и плодоношу одновременно”). Жизнь за границей была ему по вкусу, он придумывал костюмы для ежегодного фестиваля в немецком клубе, занимался постановкой пьесы в любительском драматическом кружке. Работа в шанхайском муниципальном совете была насыщенной и увлекательной: он разрабатывал план общежития для медсестер, потом проект мусоросжигательного завода, а вслед за ним проектировал школу для девочек и здание тюрьмы. Агнес Смедли попросила его продумать интерьер ее новой квартиры на Рут де Груши во Французской концессии. Руди наладил и собственное дело – “Современный дом”, который производил роскошную мебель в стиле ар-деко для живших в Шанхае иностранцев.

Руди радовался знакомству с новыми друзьями Урсулы Ричардом Джонсоном (как его представили) и Агнес Смедли, пусть и подспудно ощущая, что они придерживаются намного более левых взглядов, чем он. Коммунизм все еще был ему чужд. Образованный либерал, сочувствующий левым, представитель верхушки среднего класса, он был так же тверд в своих умеренных взглядах, как его жена – в своих радикальных. “Я осознаю, что капиталистический строй насквозь прогнил и коррумпирован”, – говорил он ей.

Однажды за ужином Урсула с напускной небрежностью заметила, что хотела бы работать на китайское коммунистическое подполье. Руди был ошеломлен и, вопреки обыкновению, разозлился. “Я пытаюсь добиться какого-то положения в новой стране, – выпалил он. – Я несу ответственность за ребенка, которого мы ждем. Если до этого дойдет, ты не вынесешь жестокого и грубого обращения, с которым сталкиваются коммунисты. Ты, похоже, не имеешь никакого представления, насколько на самом деле будет тебе дорог ребенок, которого ты носишь”. Они уже три года были любовниками и год прожили в браке. Ее энергичность и уверенность одновременно и привлекали, и глубоко тревожили Руди. В его гневе сквозило осознание, что между ними вырастает нечто ему недоступное. Урсула решила, что не может и не станет раскрывать мужу правды о своей подпольной работе: в ее новом мире не было места для его невозмутимой осторожности. Урсула была предана коммунизму, но ее непреодолимо влекла опасность, романтика риска, секретность, вызывающая почти наркотическое привыкание. “Я принимала участие в сопротивлении, а самый близкий мой спутник предостерегал меня от самой этой идеи, держась в стороне”. Так их брак омрачился обманом.

Урсула вела двойную жизнь: одну – с Руди, в роли жены колониального чиновника, скучную, добропорядочную и комфортную; другую – с Зорге, Смедли и другими соратниками, и эта захватывающая жизнь состояла из тайных встреч, товарищества и интеллектуальных стимулов. Она часто посещала писательницу Дин Лин, чей рассказ “Дневник мисс Софии” произвел сенсацию тремя годами ранее радикальным изображением юной китаянки, отринувшей удушливый конформизм, в котором была воспитана. Как и “Дочь Земли” Смедли, этот рассказ был основан на полной невзгод автобиографии и написан в ту пору, когда Дин Лин “нуждалась, беспробудно пила, впав в уныние из-за национальной трагедии, какой стала политическая контрреволюция, и изнемогая от бедственной, порой нищенской жизни в меблированных комнатах”. Ее имя значилось в черном списке опасных подрывников наряду с именем ее скромного, отрешенного от мира мужа, поэта Ху Епиня.

Урсула уже не страдала от одиночества. Она писала родным: “Если говорить о друзьях, особое и главное место среди них для меня занимает Агнес”. Она помогала Смедли с переводом статей для Frankfurter Zeitung на немецкий язык. Они вместе смотрели фильмы с Бастером Китоном, Агнес знакомила Урсулу со все более экзотическими видами китайской кухни: кальмаром, мясом улитки, акульими плавниками. “На вкус недурно, – докладывала Урсула. – Но приходится собраться с духом”.

Дружить с Агнес Смедли было очень увлекательно, но не всегда легко. У нее случались резкие, неконтролируемые перепады настроения. Выпив, Смедли пускалась в необузданные пляски, часто даже в общественных местах. Порой она днями не вставала с кровати. “Агнес обладала незаурядными качествами, – писала потом Урсула, – но при этом была эмоционально неуравновешенна. Часто она веселилась, заражая всех своим остроумием, но еще чаще бывала подавлена, подвержена меланхолии, что сказывалось и на ее здоровье. Если ей бывало одиноко, я навещала ее. В подавленном настроении она могла позвонить мне в три утра, и я вставала и бежала к ней”. Подруги то и дело ссорились. Агнес обрушивалась с критикой на институт брака, мужчин и материнство. Если Урсула ей противоречила, старшая подруга приходила в ярость и, хлопнув дверью, убегала прочь. “Несколько часов спустя она звонила как ни в чем не бывало, и я радовалась, что мы помирились”. Когда у Агнес бывали депрессии, Урсула переезжала к ней, оставляя Руди одного. “Я иногда сплю у нее в квартире, – писала она. – Ей лучше, когда ночью кто-то рядом”.

Для Урсулы эти дни были полны невероятного воодушевления, радостного предвкушения близящихся родов – и значительного риска. Правительство Гоминьдана усилило кампанию по уничтожению коммунистов, обратившись за помощью к преступному подполью Шанхая. Заключив тайное соглашение, генералиссимус назначил Ду Юэшэна, “Большеухого Ду”, главаря “Зеленой банды”, контролировавшего оборот опиума в городе, “главным агентом подавления коммунистов в Шанхае”. Китайское Бюро общественной безопасности вело беспощадную охоту на коммунистов, как иностранных, так и китайских, часто прибегая к помощи британских и французских властей, минуя все законные процедуры и предпочитая им пытки, запугивания и убийства. Одна коммунистка из числа немногих выживших описывала, что происходило, когда ее держали в бараках Бюро общественной безопасности в Лунхуа. Сначала ее методично и безмолвно избивали два охранника. Затем они применили к ней пытку “тигровой скамьей”, когда подколенные связки жертвы тянут до тех пор, пока та не лишится сознания. “Это место – генштаб по истреблению людей, – писала она. – Они уполномочены убивать всех, кого заблагорассудится, и до нас часто доносятся выстрелы, когда поблизости расстреливают заключенных”.

Как американка, Агнес могла рассчитывать на правовую поддержку и обратиться к консулу США за помощью, если китайские власти ее арестуют. Но на Урсулу и Зорге, граждан Германии, экстерриториальные права не распространялись. Фашист-генконсул Генрих фон Колленберг-Бёдигхайм был последним человеком, к которому могли бы обратиться два разведчика-коммуниста. В случае ареста они бы попали в распоряжение китайской тайной полиции.