Смертник упал лицом на койку и сжал ладонями голову, пытаясь, будто страус, зарыться с головой в песок.
Ещё долго стоял в безмолвии над смертником Исус, снова натянув на себя балахон. Перезвон колоколов не умолкал. В окошке за железом решётки – мгла, фиолетовая от ночного света, стала, будто редеть. В камеру проникала бледность. И с этой бледностью слилось видение-в-белом. Его не стало.
Приговорённый приподнял голову, выслушивая тишину; оглянулся, обшаривая растерянным взглядом камеру, посмотрел на решку, резко вскочил, нагнулся, заглянул под нары; сел на краешек, упёрся локтями в колени, а ладонями в подбородок.
В конце коридора, где железная дверь без ручки вела к витой лестнице, послышалось звяканье ключей, голоса, топот солдатских подкованных сапог.
– Слаженным, строевым! – пробормотал Никита. – Здесь-то что топать?
Шаги стихли у двери. Караульный – верно, с перепою – усердно вставлял ключ в замочную скважину, только он чевой-то не слушался. Матюгнулся. Помогло. Ключ просто испугался матершинника. Металлическая дверь начала открываться и в ту же секунду на стене, за спиной застывшего арестанта, появился огненный символ «Z» – зеро, ноль, ничто.
Знак разрастался, ширился, из него весёлой гудящей струёй в камеру хлынуло пламя. Целый огненный поток жёсткий, жалящий, смердящий удушливой серой, сметающий всё на своём пути. Такой можно увидеть разве что в жерле вулкана. Такие потоки когда-то заливали Помпею. Такой сгусток вгрызался в тело Джордано и Орлеанской Девы. Всё застыло, оцепенело в страхе, панике, ужасе. И только пламя заполняло собой свободные ниши и проёмы – всё убогое пространство, не желающее вместить эту царственную мощь, слизывавшую мрак, юркнувший под нары, в надежде, что там его не достанут.
Пространство искривилось. Никита выпал в него, как выпадают из перевернувшегося гамака, как пьяный, перепутавший дверь с окном и трезвеющий на пути к земле. Ветер весело хохотнул у него в ушах, предвкушая подхватить, перепеть последний крик летящего в пропасть бедолаги, разнести по косточкам хруст шмякнувшегося на мостовую тела да потешиться над воплями случайных зевак и крестящихся в подворотнях бабушек: Господи помилуй!
– Не каждый день доводится нашему брату видеть выпавшего в окно пьяницу!
– В какое окно?
– Дома, они во-она где, кто ж оттедова сюда долетит.? Рази чё на ковре-самослёте. – И, гляди-ко, прямо к Обводному каналу.
– Какие ковры, православныя! Тем боле, самослёты! Бесятина энто шуткует.
– Кто шуткует? – мириканец ето, у них смерчей – страсть воздушная! Торнадами кличут. Вот и снесло энтово сюды… Пущай у нас оклемается…
Никита совсем уже приготовился хряснуться о мостовую, но падение прекратилось так же внезапно, как и началось. Голоса стихли. Собственно, были ли какие голоса, ведь падение было долгим. А старорусский сленг – просто голос собственного подсознания.
Глава 7
Что падение благополучно закончилось, Никите поверилось не сразу. Когда-то, в раннем детстве, он часто летал во сне в таких же заоблачных далях, поэтому нынешний полёт не смог вытряхнуть из него самосознание и яркие картины детства. Вероятно, люди всё-таки когда-то владели левитацией, только почему и куда исчезли человеческие умения воспринимать мир таким, какой он есть? Почему, как только человек перебрался на технический путь развития, из его природного умения стали бесследно исчезать умение летать, преодолевать любые расстояния через нуль-пространство, общаться на телепатическом языке, да и просто разговаривать с Творцом? Ведь техническая цивилизация никому ещё не причиняла вреда и неудобства.