С большим трудом проехав на автомобиле по умопомрачительно узеньким – арабского типа – улочкам, на которых испанские мужчины кричали мне что-то такое, чего я не понимала, мы в конце концов прибыли к месту назначения, и я остановилась возле дома, который арендовала у своего коллеги Роберта.
Распаковывая вещи, мы восторженно разглядывали симпатичный маленький дом, лимоны, растущие во дворе, и крошечный мраморный бассейн, в котором едва хватало места, чтобы окунуться. Мы купили яиц, хлеба и питьевой воды в магазине, расположенном в конце улочки, а после ужина, когда жара спала и я снова смогла дышать нормально, я купила Полли мороженое в баре на площади, когда пила там из кружки холодное пиво. Я прижала ее плотное маленькое тело к себе и мысленно поблагодарила Бога за то, что она – здесь, со мной.
Однако, когда она в этот вечер легла спать, я уселась под лимонным деревом, откупорила бутылку белого вина «Риоха» и отчаянно попыталась не поддаваться умопомрачительной тоске, которую я испытывала в течение последних трех с половиной дней и последних трех с половиной месяцев. А еще – последних трех с половиной лет.
Избавиться от этой тоски у меня не получилось.
Когда я лежала на застекленной террасе в темноте, под куполом неба с серебристыми звездами, тоска одержала верх.
Слезы бесшумно потекли по моему лицу и стали собираться лужицами в ушах.
Я потратила все свои деньги до последнего пенни на то, чтобы приехать сюда, – в это мое убежище от
Потому что во мне образовалась большая трещина – трещина, которую нельзя ни устранить, ни чем-то заполнить. Этого нельзя было сделать сейчас и, возможно, нельзя будет сделать никогда. Можно заливать в эту трещину вино и заполнять ее сигаретным дымом, но она от этого не исчезнет.
Я отчаянно искала глазами падающую звезду на небе, чтобы загадать желание. Но в эту ночь таких звезд не было.
Сейчас: час первый
На первом этаже мимо меня проходят две медсестры.
– Ты видела журналистов там, на улице? – фыркает одна из них. – И фотокорреспондентов. Налетели, прямо как стервятники.
– Они предложили Лизе Маккормак пятьдесят фунтов за то, чтобы она рассказала им, в каком состоянии тела.
Я, отчаянно пытаясь не думать об Эмили и о том, в каком состоянии сейчас может находиться ее тело, прохожу вслед за медсестрами через двери, открывающиеся в обе стороны, по направлению к табличке, указывающей на выход.
Как стало ясно еще на рассвете, день здесь наступал сумрачный и бесцветный.
Я толком даже и не знаю, где это – «здесь». Лишь тоненькая полоска моря, которую я заметила из окон верхнего этажа, свидетельствует о том, что мы, видимо, все еще в Девоне[3].
– Она взяла их? Взяла деньги?
– Джоанн! – Вторая медсестра смеется и с силой тычет свою подружку пальцами в бок. – Ты сама как думаешь?
– Как я думаю? Она вполне могла поддаться соблазну! Не всем ведь дано быть ангелами…
– Я думаю, что журналисты – чертовы ублюдки. – Медсестра вся прямо-таки содрогается. – Наверное, цепляются сейчас ко всем подряд. Они в наше время ведут себя именно так. – Повернув к какой-то больничной палате, она что-то предлагает Джоанн: – Поло?