Посол поручил мне дозвониться до ставки Гитлера и передать все это»³⁷³.

Здесь Бережков за давностью лет, видимо, уже забыл такие детали, что наркомом иностранных дел у него был Молотов, а не Сталин, и звонил он в немецкий МИД, а не «ставку Гитлера». Поэтому не стоит обращать внимания на его убеждение, что все, приходящее в Берлин из Москвы, непременно было от Сталина. В 1973 году, когда он был более адекватным, он и писал точнее – «советское правительство», «Москва», а Сталина не упоминал вовсе. Для нас же здесь важна стабильность его сведений о содержании депеши – что Москва пыталась вытянуть Гитлера на переговоры и таким образом предотвратить или задержать войну.

Из Москвы в тот день несколько раз торопили с выполнением поручения. Чтобы вручить депешу лично Риббентропу, Бережков по приказу посла с утра 21 июня и до трех часов ночи 22 июня каждые 30 минут звонил в германский МИД. Но сколько он туда ни обращался, ответ был все тот же: Риббентропа на месте нет, и когда будет, неизвестно.

Из этих фактов следует, что на своем заседании в ночь на 21 июня политбюро приняло решение снова обратиться к Гитлеру, попытавшись еще раз предотвратить или хотя бы оттянуть войну. Здесь участники совета действовали совершенно правильно – следовало использовать любой шанс для задержки нападения. И в какой-то момент Гитлер заколебался. 21 июня он направил письмо Муссолини, врученное итальянскому дуче уже после начала войны. В нем Гитлер писал:

То есть Гитлер напряженно обдумывал предложение советского руководства почти до самого последнего момента. Тем не менее он не внял голосу разума и не использовал свой последний шанс. Возможно, фюрер просто смалодушничал, опасаясь показаться в глазах своих соратников мягкотелым и нерешительным. Но очень вероятно, что остаться неизменным в своем роковом решении начать войну ему помогли две ошибки, которые, в отсутствие Сталина, допустили советские руководители. Да, Сталина на том заседании уже не было.

Как следует из дальнейших событий, кому-то из участников большого совета пришла мысль подтолкнуть Гитлера к переговорам, отведя войска Красной армии от границы! То есть отправить Гитлеру еще одно предложение о мире, а в подтверждение искренности и серьезности своих намерений отвести войска с приграничных боевых позиций. Видимо, расчет был на то, что немецкая разведка легко установит этот факт и доложит фюреру. Совершенно очевидно, что именно отсюда чуть позже выросли ноги решения наркома обороны Тимошенко сначала отвести приграничные части, а потом и отправить на концерты и другой отдых максимум командного состава Красной армии.

Со стороны политбюро (точнее, его половины, о чем позже) это было безусловной ошибкой. Будь Сталин на том заседании, он сумел бы убедить тех соратников, кто предался иллюзиям насчет Гитлера, что и на этот раз нужно продолжать идти прежним курсом. То есть, предлагая Гитлеру мир, держать войска в полной боеготовности. Повторюсь, нет ни малейшей логики в действиях Сталина, если допустить, что это делалось по его указаниям. Не мог Сталин в пять-шесть вечера 20 июня давать войскам директиву, что война начнется утром 22 июня с приказом быть в полной готовности, а через два-три часа на совете политбюро изменить позицию на 180 градусов. После чего утром вновь убеждать войска, что войны завтра не будет и можно расслабиться. Такие перемены больше напоминают дурную шутку из анекдота, чем действия Сталина. Ни малейших причин для резкой смены курса у него не было.

А вот его соратники, оставшись в критический момент без лидера, вполне могли пойти на такой шаг в надежде выиграть у немцев время, пока Сталин вернется в строй, а войска из глубины страны подтянутся к границе. Если же кто из них потом утверждал, что Сталин верил Гитлеру, – значит, он сам ему и верил. Если Микоян говорит, что в ночь на 22-е Сталин уверял, что Гитлер не начнет войны, то, скорее всего, именно Микоян в этом других и уверял. Уверял и ожидал до последнего, когда Бережков из посольства дозвонится до Риббентропа.

Вторая ошибка не столь заметна, но тоже существенна, и она Сталину как бессменному вождю и главе государства, несомненно, была бы виднее, чем его соратникам.

Обращаясь к Гитлеру, наши руководители, как ни крути, пытались его обмануть. Все понимали, что война будет все равно, но пытались потянуть время, пока не подоспеют войска, – а вдруг проскочит? Поэтому войска вторых эшелонов продолжали двигаться в сторону границы, а на этом же заседании участники приняли решение о создании Южного фронта и посылке на будущие фронты представителей НКО – Жукова и Мерецкова. Правда, историки считают, что это было сделано вечером 21 июня. Но читатель помнит, что еще утром 21 июня командир 7-го механизированного корпуса получил приказ «выделить мотоциклетную роту, обеспечив ее боеприпасами, для укомплектования штаба одного из фронтов». Именно им и был Южный фронт. А если бы решение ПБ вышло вечером 21 июня, то приказ на укомплектование штаба фронта никак не мог родиться утром того же дня.

Возвращаясь к Гитлеру – пытаться обмануть его, блефуя и подставляясь самим (как с отводом войск), было крайне опасно. Как-то Гитлер по этому поводу заметил, что многие пытались держать его за простака, но неизменно оказывались в дураках сами. Не удалось обмануть его и оставшимся без Сталина советским руководителям. Впрочем, не ошибается тот, кто ничего не делает.

Видимо, Гитлер почувствовал неуверенность советского руководства. Кроме того, столь резкие колебания курса позволяли ему заподозрить, что в Кремле что-то стряслось. Если же на Сталина совершили покушение, в подготовке которого участвовали немцы, то уже по этим признакам Гитлер мог понять, что оно достигло определенного успеха. Но в том либо другом случае немецкий практицизм, перевешивая прочие доводы, заставлял использовать растерянность в стане противника, и Гитлер оставил в силе свое прежнее решение начать войну.

Распоряжение о проведении акции с мирными предложениями Гитлером было получено утром 21 июня и неуклонно проводилось в течение следующих, насыщенных столь противоречивыми событиями суток. Эта стабильность в сочетании с самим – безусловно, разумным – смыслом акции свидетельствует, что Молотов и Вышинский, которые ее проводили, имели совершенно законное на то основание. А законное – то, которое в целом поддержало политбюро. То есть не будет преувеличением сказать, что в этом вопросе руководство страны было едино.

Тем не менее есть основания полагать, что на том заседании раскол в руководстве, разделивший его пополам, все же произошел, и это был вопрос о нахождении войск на границе. Сомнительное само по себе предложение об их отводе не могло не вызвать разногласий. Последовавшие за этим неуверенные и какие-то дерганые действия по отмене боеготовности, которая даже в ЗапОВО произошла далеко не сразу и не вдруг, разное поведение командующих округами – все говорит о том, что нужного большинства предложение о «разоружении» не получило. То есть мнение политического бюро ЦК ВКП(б) разделилось, и в отсутствие Сталина в этом вопросе наступило своеобразное «двоевластие», которое скорее можно назвать безвластием.

Такое безвластие при отсутствии Сталина и фактической поддержке половины политбюро подвигло Тимошенко и Жукова провести еще одну попытку того, что они хотели сделать еще днем раньше, – отвести войска от границы, чтобы устранить возможность провокаций. Растерянность политического руководства, лишившегося бессменного лидера, только помогла этому. Вдобавок усугубило ситуацию то, что кроме Сталина вряд ли кто в политбюро знал тонкости положения и боеготовности войск в приграничной зоне. Замещавший его Молотов был далек от чисто военных дел, поскольку оперативных вопросов всегда избегал³⁷⁵ и ситуацией у границы практически не владел.

В то же время Сталин был жив, и его возвращение в строй являлось вопросом ближайшего времени. А Молотов, как его заместитель, очевидно, был против отмены «Директивы 20.06», поскольку через него прямой приказ об отмене готовности все же не прошел, и без такого законного решения на отвод войск у Тимошенко и Жукова задуманное ими не сразу и далеко не везде получилось.

Итак, самый поздний срок, когда Сталина уже точно не было в строю, – это восьмой час вечера 20 июня 1941 г., когда начал собираться большой совет политбюро. Остается вопрос – почему Сталин потом не разобрался с теми, кто все это делал? Но как ни странно, больше всех тут был виноват… сам Сталин! Пусть эта вина невольная, поскольку он был выбит из строя по не зависящим от него обстоятельствам. Но как честный и ответственный человек, не важно, по какой уважительной причине он не находился в строю, Сталин наверняка очень переживал и чувствовал прежде всего себя виноватым, что в критический момент не смог помочь попавшим в тяжелое положение товарищам. А что они не сумели без него разобраться в обстановке – то это скорее их беда, а не вина. С другой стороны, все добросовестные ошибки и заблуждения соратников из политбюро и даже Наркома обороны определялись стоящей перед ними тяжелой и сверхважной задачей – не вызвать гибельной для СССР войны на два фронта. И в целом руководство СССР и РККА при всех частных ошибках главную задачу выполнило, обеспечив для страны в решающем столкновении с Германией только один фронт борьбы и таких могущественных союзников, как Англия и США.

Тем не менее, разбираться было в чем и с кем. Прежде всего – кто и почему приказывал отводить войска вопреки приказу Председателя СНК, кто и почему отводил войска и тем более – отменял боеготовность и разоружал их. Впоследствии кое в чем разобрались и кого-то даже наказали. Но очень сильно мешало понять истинную картину то обстоятельство, что любой предатель и заговорщик свои предательские действия мог прикрыть тем, что он, мол, всего лишь стремился не допустить провокаций. А самое главное – когда состояние здоровья позволило Сталину вернуться к делам, было уже не до разборок. Немцы разгромили Западный фронт и неудержимой лавиной двигались на Москву. Теперь в условиях начавшихся хаоса и паники следовало принимать экстренные меры для спасения страны.