Дорис бледная, как смерть, похожа на дождевого червяка, и пахнет от нее, как от мокрой собаки. На прошлой неделе я представляла, что она держала бордель с проститутками, обманом привезенными из Восточной Европы и подсаженными на наркоту. Я представляла, как она курит свои самокрутки перед старомодным телефоном со спиральным шнуром и принимает заказы на извращенный секс с несовершеннолетними. Помогают держать бизнес ей славяне с плохим дыханием и плешивыми бородами. Один из них и сдал ее полиции, когда не получил обещанные бабки.

Сегодня я представляю, что она вела бухгалтерский учет у наркоторговца (и отказалась давать показания против него из-за угрозы убийства). Или помогала младшему сыну готовить взрывчатку (неудачник с прыщами и связями с русской мафией). Наверняка она хорошо говорит по-шведски и только притворяется немой. Наверняка Дорис родилась здесь. Может, в детстве мечтала стать актрисой, но провалила экзамены в театральную школу, потому что им не нужны такие скучные типажи, и начала пить, совсем опустилась, стала брать детей на воспитание, потому что за это неплохо платили. Но кормила их плохо, и один из детей переел капустного салата в школьной столовой и загремел в больницу. Там его осмотрели и обнаружили недоедание и следы побоев, и за это упекли Дорис за решетку, и теперь она сидит во дворе для прогулок и молчит.

У меня нет других занятий, как выдумывать все эти истории. Дорис самая эффективная кампания против курения на свете.

– Вообрази место, где ты чувствуешь себя в безопасности, – говорила мне в детстве мама, когда я не могла заснуть. Я закрывала глаза и делала вид, что представляю. Теперь же я постоянно представляю себя далеко отсюда. Выходные в следственном изоляторе превращают время в старинный часовой механизм с ржавыми колесиками, которые медленно вращаются у меня в голове и разрушают мозг – миллиметр за миллиметром. Я не думаю о том, где нахожусь, я представляю себя в других местах, далеко от всех и вся.

Воображаю места, где можно чувствовать себя в безопасности. Пляжи, море, пустоши… Закаты, рассветы… Лес. Я представляю, как иду босиком по мху ранней осенью. Сосновая кора колет ступни, земля застревает между пальцами.

Я не ненавижу изолятор. Мне хорошо в одиночестве. Я не могу стать другим человеком, но могу не быть собой. И от этого мне легче. Ненадолго, но легче. Длится это чувство всего несколько секунд (как ремень, прежде чем его затянуть потуже), но мне уже становится лучше.

Я представляю себя прогуливающейся по пляжу. Я никогда не была одна на пляже, но эту картину легко представить. Длинный пляж с белым песком с серыми ракушками, с выброшенными на берег водорослями и сучьями. Я иду вдоль кромки воды во время прилива. Песок тяжелый и вязкий, как свежий асфальт, и гладкий и твердый там, где отступает вода. На горизонте вздымаются волны, вокруг залива возвышаются черные скалы. Волны бьются от скалы, взбивая воду в белую пену. Море шумит, волнуется, движется. Пахнет водорослями и солью. Знаю, эта картина напоминает фильм с Райаном Гослингом, в котором он идет по пляжу с девицей, чьи волосы развеваются на ветру. Я ненавижу эти слащавые фильмы, но мне нравится представлять себя на таком пляже. Только одну.

Все места в моих фантазиях пустынные. Потому что стоит мне подумать о людях, как перед глазами встают Самир, Себастиан или Аманда. Мой мозг заставляет меня думать о них, а я не хочу. И тогда все идет насмарку.

Помимо прогулок с Дорис, я все время одна. «Ради твоей безопасности». Но я знаю, что они только так говорят. Я сижу в одиночной камере не потому, что так безопаснее, а потому что все должны чувствовать себя в безопасности, потому что я под замком. Но, несмотря на все это – на следы от сырости над стальной раковиной (краска на стене топорщится, как вздувшееся брюхо у дохлой рыбы) на снотворное (от которого у меня по утрам язык размером с хомяка), на тюремный запах, к которому невозможно привыкнуть – он похож на запах школьной столовки (смесь запаха еды и вонючих кроссовок) – я рада, что я в изоляторе.

И я рада, что одна. Здесь я могу думать. О море, о пляже, о лесе и прочих банальностях. Но я не чувствовала бы себя в безопасности на пляже, в лесу или дома, а здесь я чувствую себя в безопасности. Разумеется, меня посещают и запретные мысли – об Аманде, Самире, Себастиане. О доме, о тропинке к воде, о велосипедной дорожке к Экудден, о Лине на багажнике, о нырянии с вышки в парке «Барракудапаркен», о хождении босиком в Олуддене, о муравьях на ногах Лины, о барбекю на острове Сюкельнюкель, о чтении книжек Лине, сидящей у меня на коленях, о чашке чая на ступеньках лестницы с маминым кашемировым пледом на коленях, о потных пальцах, перелистывающих роман ужасов, о ночнике, который начинает гудеть, когда перегреется, о фильме ужасов с Линой, о жирных от попкорна пальцах. Лина с пончиком в руках, Лина жмурится и морщит нос, когда я мажу ей щеки кремом от солнца.

Самая запретная мысль из всех – Лина.

Закрыть глаза, представить себе место, любое место, только без Лины.

Когда процесс закончится и будет зачитан приговор, меня переведут из следственного изолятора в тюрьму. Я не спрашивала Сандера, но он все равно сказал, что (если это будет актуально) он потребует, чтобы меня осудили на отбывание наказания в колонии для несовершеннолетних преступников, чтобы я была среди заключенных моего возраста, но он ничего не может обещать, потому что восемнадцать мне уже исполнилось.

Я спросила Сандера, нельзя ли мне остаться в изоляторе, и он воспринял это как шутку. Но я была серьезна.

И если я заболею, они разрешат мне задержаться подольше. Но куда бы они меня ни перевели, я уже не буду одна. Сандер и остальные считают, что нет ничего хуже изоляции, я же не представляю, как буду дальше жить среди людей. Они будут рядом, будут говорить со мной, трогать меня, задавать вопросы, требовать ответов, садиться со мной за один стол. И мне разрешат принимать посетителей. Увижу ли я Лину? Скорее всего, да. Но я не хочу об этом думать.