Журналист ехидно замечал: «Как известно, содержание столь великолепных девиц и услады, которые они расточают, стоят недешево — по крайней мере, эполеты полковника, которые омывались в Компьенском лесу, вряд ли позволяют его высочеству располагать столь крупными средствами. Так стоит ли вопрошать, куда идут средства государства и миллионы, на которые можно было бы снарядить два полка для войны в Алжире?»

Эдуард, резким движением оттолкнул газету в сторону, поднялся.

— Вы уже ходите? — спросила Антуанетта.

— Да, мама.

— Куда?

— Как вы знаете, полгода назад я имел несчастье послушаться барона и от нечего делать завел, подобно ему, интриги на бирже, из которых не могу выпутаться и по сей день.

— Вам не нравится биржевая игра, я это знаю.

— Она, как ядро, прикованное к ноге. Я буду рад, когда покончу с этим.

Антуанетта допытывалась, желая знать все в подробностях:

— Ну, а потом, после биржи, куда вы поедете, Эдуард?

— Потом? — Он, усмехаясь, развел руками. — Программа все та же: Булонский лес, куда съезжаются такие же бездельники, как я, сад Тюильри, где непременно нужно покрасоваться, обед в Роше де Канкаль, за двести франков, а вечером, разумеется, ложа в театре или, может быть, Жокей-клуб.

Бог мой, какие тут могут быть изменения?

— На вашем месте я бы лучше поехала в Нормандию, в ваши имения.

— Я же денди, мама. Что обо мне скажут, если я хотя бы раз не появлюсь у Вери в новом галстуке или не побываю в ложе маркизы де Гретри в Опере? Я разом потеряю все то, за что меня уважают.

Ирония его была злой, недоброй; он издевался и над собой, и над теми, в чьих глазах был благополучнейшим молодым человеком, изящным графом, одним из первых парижских денди. Он издевался над тем, что о нем говорили: будто он потому не хотел служить в армии, что там требовалось пудрить волосы, тогда как это давно уже вышло из моды, что он часами полирует себе ногти, что, прежде чем выбрать себе галстук, перебирает дюжину, и что он оттого так сдержан и холоден со светскими женщинами, оттого приветствует их так сухо, что не хочет нарушить положение цилиндра у себя на голове. Его костюмы в Париже копировали, подражали даже его манере улыбаться.

С несколько искаженным лицом он бросил на прощанье:

— Вы же сами, дорогая мама, говорили мне, сколь много значит общество. Могу ли я отказаться от места, которое в нем занимаю?…

Графиня де Монтрей не могла догадаться, что за упрек содержится в этой фразе.

Между тем Эдуард разозленный, уязвленный тем, что узнал об Адель, в первые минуты своего гнева вспомнил прежде всего о том, что, когда он любил Адель, над ним всегда довлела мысль о том, как отнесется к его любовнице мать и общество. Что они подумают? О, ему ни в коем случае нельзя было обращаться с ней так, как она того заслуживала, потому что графиня де Монтрей, его милая, утонченная, изысканно высокомерная мама не перенесла бы такого. Он подчинился, он выполнил все, что требовало от него общество, — почему же сейчас мать требует от него иного, хочет, чтобы он уехал в какие-то нормандские имения, до которых ему нет никакого дела?

Эдуард, как и говорил, отправился на биржу, где встретился с бароном де Фронсаком и, в порыве гнева, не слушая никаких уговоров, разом продал все свои испанские акции, на которых рассчитывал заработать, а на самом деле много потерял, — продал потому, что ему не нужны были ни деньги, ни акции, вообще никакие дела в мире. Позже он понял, что напрасно винить в сложившейся ситуации мать. Адель даже не знала ее. Он сам виноват. Он эгоист, тут же ничего не поделаешь. Он хотел бы быть счастлив, ничего не отдавая взамен. В случае с Адель это оказалось невозможно.