107

Сотни языков жестов, спонтанно возникших во всех уголках мира, различаются между собой не меньше, чем сотни разнообразных разговорных языков. Единого универсального языка жестов не существует. Тем не менее всем языкам жестов присущи одни и те же универсальные черты, которые помогают их носителям понимать друг друга легче, чем носителям разных разговорных языков. Так, не владеющий иностранными языками японец заблудится и потеряется в Арканзасе так же, как не владеющий японским американец потеряется в сельских районах Японии. Однако глухой американец сможет общаться со своими глухими собратьями в Японии, России или Перу и едва ли потеряется. Люди, владеющие языком жестов (особенно владеющие им с раннего детства), очень легко обучаются новым языкам жестов или по крайней мере понимают их, чего нельзя сказать о носителях разговорных языков (мы не говорим об особо одаренных личностях). Взаимопонимание устанавливается за считанные минуты, причем говорящие помогают себе жестами и мимикой, каковыми носители языка жестов виртуозно владеют. К концу первого дня общения появляется жаргон, на котором собеседники могут более или менее свободно изъясняться. Через три недели знание чужого языка жестов достигает такого совершенства, что люди могут уже обсуждать довольно сложные и отвлеченные предметы. За подтверждающими примерами далеко ходить не приходится. В августе 1988 года национальный театр глухих приехал на гастроли в Токио, где американцы выступили с японцами в совместном спектакле. «Глухие актеры американского и японского театров скоро свободно болтали друг с другом, – писал Дэвид Э. Сэнджер в «Нью-Йорк таймс» (29 августа 1988), – а поздно вечером, после совместной репетиции, стало ясно, что и японцы, и американцы в общении друг с другом настроены на одну и ту же волну».

108

Эдельман, 1987.

109

Такой же точки зрения придерживается и Френсис Крик в своей недавней статье, посвященной нервным сетям (Крик, 1989). Крик описывает компьютерную модель «NET-talk». Если этой модели предъявить английский текст, с которым она никогда не сталкивалась, то программа вначале запинается, но по прошествии некоторого времени прочитывает текст с девяностопроцентной точностью. Таким образом, заключает Крик, «программа учится правилам английского произношения, которое, как всем известно, не слишком просто, в молчаливой манере, на примерах, а не с помощью программы, обучающей правилам чтения». То, что можно рассматривать как упрощенную «задачу Ноама Хомского», упрощенную по сравнению с порождением грамматики, решается набором искусственных нейронов, соединенных между собой случайным образом. Появление искусственной нейронной сети вызвало в научных кругах большое волнение, но Крик думает, что истинные нейронные механизмы, работающие в головном мозге, нам совершенно неизвестны и могут быть устроены абсолютно по-другому (в большем соответствии с законами биологии).

Добавление 1990 года: Такая нейронная сеть была недавно создана (Б.П. Юхасом) для программы, читающей по губам. Программа определяет гласные звуки на основании формы губ, их положения, зубов и языка. Эта нейронная сеть, соединенная с рутинной системой распознавания обычной речи, может когда-нибудь породить систему, достаточно быстродействующую и гибкую для того, чтобы найти практическое применение («Сайенс», 247:1414, 23 марта 1990).

110

Очевидно, что я некоторое время находился на перепутье между «нативизмом» Ноама Хомского и «эволюционизмом» Джеральда Эдельмана. Должен признаться, что эмоционально меня больше тянуло к идеализму Хомского, Платона или Декарта, то есть к представлению о том, что все наши языковые способности, способности к интеллектуальным оценкам, все способности к восприятию являются врожденными. Я всегда склонялся к идее Творения и божественного Замысла. Однако мои наблюдения, касающиеся усвоения языка и всего нашего индивидуального и видового развития, довели до моего сознания неприятную правду, убедили меня в том, что в природе (или только в живой природе) нет ничего «задуманного» заранее, что все возникает или развертывается под давлением случайностей и отбора. Так, пока я писал, то постепенно перешел с позиций «нативиста» к точке зрения «эволюциониста». Тем не менее изучение языка жестов и его усвоение в раннем детстве убедительно поддерживает обе точки зрения, и, возможно, их можно как-то согласовать друг с другом.

111

«Эксперимент» египетского фараона Псамметиха, поставленный в VII веке до н. э., был описан Геродотом. Этот опыт был повторен и другими монархами – французским королем Карлом IV, шотландским Яковом IV и небезызвестным Акбар-Ханом. По иронии судьбы в случае Акбар-Хана детей отдали не пастухам, а глухим кормилицам, которые не умели говорить (но, о чем было неведомо Акбар-Хану, владели языком жестов). Когда в возрасте двенадцати лет детей привели ко двору Акбара, никто из них (и это правда) не умел говорить, но все умели изъясняться жестами. Понятно, что это был не врожденный и не «адамов» язык, что если бы с детьми не говорили, то они не знали бы вообще никакого языка. Но если с ними говорили – пусть даже на языке жестов, – то эта речь и стала их «естественным» языком.

112

Шейн, 1984, с. 131. Шэнни Моу в краткой автобиографии, отрывки из которой приводит Лео Джекобс, описывает это типичное для глухого ребенка отчуждение, от которого он страдает в собственном доме:

«За обедом ты не можешь участвовать в общем разговоре. Это означает ментальную изоляцию. Все остальные о чем-то говорят и смеются, а ты чувствуешь себя одиноким арабом в пустыне, простирающейся до самого горизонта. Ты жаждешь общения. Ты задыхаешься, но не можешь никому рассказать об этом ужасном чувстве. Ты просто не знаешь, как это сделать. Возникает впечатление, что тебя никто не понимает и никому до тебя нет дела. Ты лишен даже иллюзии участия…

От тебя ждут, что пятнадцать лет ты безропотно проведешь в смирительной рубашке обучения устному языку и чтению с губ. Но родители не пожертвуют и часом в день, чтобы выучить язык жестов или хотя бы его часть. Один час из двадцати четырех смог бы изменить всю твою жизнь» (Джекобс, 1974, с. 173-174).

Только те глухие дети не страдают от такого жестокого отчуждения в собственной семье, которые родились у глухих (владеющих языком жестов) родителей. Такие дети, выражаясь языком одного моего глухого друга (его родители слышащие), – это «совершенно иной биологический вид». Глухие дети глухих родителей могут с самого начала наслаждаться полноценным общением и отношениями со своими родителями, такие дети обучаются беглому владению языком, они изъясняются на нем с такой же легкостью, с какой слышащие дети общаются на разговорном языке. В том же критическом возрасте (около трех лет) ребенок овладевает языком жестов с таким совершенством, с каким им никогда не сможет овладеть человек, приступивший к его изучению в более старшем возрасте. Такие дети имеют больше шансов познакомиться с другими глухими детьми и взрослыми, вступив, таким образом, в тесное сообщество. Такие дети вырастают уверенными в себе и в своих силах, вырастают полноценными личностями – их жизнь с самого начала организована вокруг «другого центра» (Пэдден и Хамфрис, 1988). Многие представители «элиты» мира глухих были рождены от глухих родителей, иногда даже из семей глухих в нескольких поколениях. Таковы, например, все четыре студенческих лидера университета Галлоде.

Иное, но не менее уникальное положение занимают слышащие дети глухих родителей. Для этих детей родными становятся как разговорный язык, так и язык жестов. Эти дети легко ориентируются как в мире слышащих, так и в мире глухих. Часто такие дети становятся переводчиками, и эта роль подходит им идеально, так как не только могут переводить с одного языка на другой, но могут растолковать особенности одного мира представителям мира другого.

113

В особенно деликатном положении оказываются слышащие родители глухого ребенка – им предстоит решить множество проблем с идентичностью и культурной принадлежностью ребенка. Одна такая мать, ребенок которой оглох в возрасте пяти месяцев из-за менингита, писала мне: «Не значит ли это, что в течение одной ночи он стал чужим для нас, что отныне он уже не принадлежит ни нам, ни нашему миру, уйдя от нас в мир глухих? Значит ли это, что отныне он будет частью сообщества глухих и мы никогда не сможем позвать его оттуда?» Действительно, очень многие слышащие родители глухих детей испытывают страх перед тем, что ребенок станет для них чужим, что он уйдет от них в сообщество глухих. Этот страх часто служит причиной того, что родители изо всех сил стараются привязать ребенка к себе, лишают его доступа к языку жестов и не пускают в общество других глухих. «Пока забота и уход за ним находятся в наших руках, – писала эта мать, – я чувствую, я считаю, что он должен иметь доступ к нашему языку, как он имеет доступ к нашей пище, нашим слабостям, нашей семейной истории».