After that there was the huge night again and the sound of stars turning and suns whispering to themselves and the sound of her heart, like another world in space, filling her earphones.
"Did you hear him?" asked Leonora.
Janice could only nod.
"What did he say, what did he say?" cried Leonora.
But Janice could not tell anyone; it was much too good to tell. She sat listening to that one word again and again, as her memory played it back. She sat listening, while. Leonora took the phone-away from her without her knowing it and put it down upon its hook.
Then they were in bed and the lights out and the night wind blowing through the rooms a smell of the long journey in darkness and stars, and their voices talking of tomorrow, and the days after tomorrow which would not be days at all, but day-nights of timeless time; their voices faded away into sleep or wakeful thinking, and Janice lay alone in her bed.
Is this how it was over a century ago, she wondered, when the women, the night before, lay ready for sleep, or not ready, in the small towns of the East, and heard the sound of horses in the night and the creak of the Conestoga wagons ready to go, and the brooding of oxen under the trees, and the cry of children already lonely before their time? All the sounds of arrivals and departures into the deep forests and fields, the blacksmiths working in their own red hells through midnight? And the smell of bacons and hams ready for the journeying, and the heavy feel of the wagons like ships foundering with goods, with water in the wooden kegs to tilt and slop across prairies, and the chickens hysterical in their slung-beneath-the-wagon crates, and the dogs running out to the wilderness ahead and, fearful, running back with a look of empty space in their eyes? Is this, then, how it was so long ago? On the rim of the precipice, on the edge of the cliff of stars. In their time the smell of buffalo, and in our time the smell of the Rocket. Is this, then, how it was?
And she decided, as sleep assumed the dreaming for her, that yes, yes indeed, very much so, irrevocably, this was as it had always been and would forever continue to be.
The Wilderness 1952 (Пустыня)
"Итак, настал желанный час…" Уже смеркалось, но М. Л. Джейнис и Леонора во флигеле неутомимо укладывали вещи, что-то напевали, почти ничего не ели и, когда становилось невтерпеж, подбадривали друг друга. Только в окно они не смотрели – за окном сгущалась тьма, высыпали холодные яркие звезды.
– Слышишь? – сказала Джейнис.
Звук такой, словно по реке идет пароход, но это взмыла в небо ракета. И еще что-то – играют на банджо? Нет, это, как положено по вечерам, поют свою песенку сверчки в лето от Рождества Христова две тысячи третье. Несчетные голоса звучат в воздухе, голоса природы и города. И Джейнис, склонив голову, слушает. Давным-давно, в 1849-м, здесь, на этой самой улице, раздавались голоса чревовещателей, проповедников, гадалок, глупцов, школяров, авантюристов – все они собрались тогда в этом городке Индипенденс, штат Миссури. ни ждали, чтоб подсохла почва после дождей и весенних разливов и поднялись густые травы, плотный ковер, что выдержит их тележки и фургоны, их пестрые судьбы и мечты.
– Такую песенку пели когда-то в Вайоминге, – сказала Леонора. – Чуточку изменить слова – и вполне подходит для две тысячи третьего года.
Джейнис взяла маленькую, не больше спичечной, коробочку с питательными пилюлями и мысленно прикинула, сколько всего везли в тех старых фургонах на огромных колесах. На каждого человека – тонны груза, подумать страшно? Окорока, грудинка, сахар, соль, мука, сушеные фрукты, галеты, лимонная кислота, вода, имбирь, перец – длиннейший, нескончаемый список! А теперь захвати в дорогу пилюли не крупнее наручных часиков – и будешь сыт, странствуя не просто от Форта Ларами до Хангтауна, а через всю звездную пустыню.
Джейнис распахнула дверь чулана и чуть не вскрикнула. На нее в упор смотрели тьма, и ночь, и межзвездные бездны.
Много лет назад было в ее жизни два таких случая: сестра заперла ее в чулане, а она визжала и отбивалась, а в другой раз в гостях, когда играли в прятки, она через кухню выбежала в длинный темный коридор. Но это оказался не коридор. Это была неосвещенная лестница, глубокий черный колодец. Она выбежала в пустоту. Опора ушла из-под ног, Джейнис закричала и свалилась. Вниз, в непроглядную черноту. В погреб. Она падала долго – успело гулко ударить сердце. И долго-долго она задыхалась в том чулане, – ни один луч света не пробивался к ней, ни одной подружки не было рядом, никто не слыхал ее криков. Совсем одна, взаперти, во тьме. Падаешь во тьму. И кричишь!
Два воспоминания.
И вот сейчас распахнулась дверь чулана и тьма повисла бархатным пологом, таким плотным, что можно потрогать его дрожащей рукой; точно черная пантера, дышала тьма, глядя в лицо тусклым взором, – и те давние воспоминания вдруг нахлынули на Джейнис. Бездна и падение. Бездна и одиночество, когда тебя заперли, и кричишь, и никто не слышит. Они с Леонорой укладывались, работали без передышки и при этом старались не смотреть в окно, на пугающий Млечный Путь, в бескрайнюю, беспредельную пустоту, и только старый привычный чулан, где затаился свой, отдельный клочок ночи, напомнил им наконец о том, что их ждет.
Вот так и будешь скользить в пустоту, к звездам, во тьме, в огромном, чудовищном черном чулане и станешь кричать и звать, и никто не услышит. Вечно падать сквозь тучи метеоритов, среди безбожных комет, В бездонную лестничную клетку. Через немыслимую, как в кошмарном сне. угольную шахту – в ничто.
Она закричала. Ни звука не сорвалось с ее губ. Вопль метался в груди, в висках. Она кричала. С маху захлопнула дверь чулана! Навалилась на нее всем телом. Чувствовала, как по ту сторону дышит и скулит тьма., и изо всей силы держала дверь, и слезы выступили у нее на глазах- Она долго стояла так и смотрела, как Леонора укладывает вещи, и наконец дрожь унялась. Истерика, которой не дали волю, понемногу отступила. И стало слышно, как трезво, рассудительно тикают на руке часы.