Определили его в подвал бывшей школы, другой тюрьмы в городе не было, да и закон тут вершили скоро и беспощадно, времена к соплям и сантиментам не располагали. Это батя мой так говорил: «Не время для соплей и сантиментов». Вот некстати вспомнил.
Болтали, что школа построена века три назад, старый кирпич знал все времена и правительства, даже негров в подвале вешали и кожу обдирали живьем. Мы занимались нынче в здании церкви, но только потому, что там лавки сохранились, а здесь все пустили на растопку холодной зимой. С мальчишками лазать мне доводилось всюду, и эту развалину знал я как облупленную. Обошел дом со стороны оврага, здесь горела диким пожаром жгучая крапива выше моей головы, никто в такую геенну нипочем не сунулся бы, спрятал лицо в ворот свитера, руки – в хоботах рукавов и нырнул в самую гущу. Как пробился к стене, сел на корточки и так, на ощупь, двинул влево, проверяя кладку. Крапива терзала люто.
Наконец пальцы нашли щель. В прошлом году мы играли в байкеров-свиней. Хрюшки убегали и прятались, байкеры их ловили и тащили привязанных на жерди в логово, там делали вид, что жарят и жрут. Самым шиком нам казалось сидеть, как крутые волки пустыни, ковыряться в зубах воображаемыми ножами и обсуждать степень прожарки свиньи, кто ее приметил, а кто попал с первого выстрела со ста ярдов, и как она мчала на нас почтовым экспрессом, а я свалил ее одним метким промеж ушей.
Пойманные хрюшки в это время лежали, перемотанные скотчем, не в силах даже почесаться, пыхтели, но молчали и терпели, предвкушая реванш. Игра шла полчаса, потом менялись местами. По правилам, свиньи обязаны были хрюкать, чтоб у байкеров оставался шанс их найти. В этой самой дырке я просидел больше часа, визжал и хрюкал во всю глотку, а эти дуралеи так и не смогли меня отыскать. Потом, правда, мне задали взбучки да так, что сидеть не мог и харкал кровью. Тогда и крапива была выше, и я прикрылся куском шифера. После еще несколько раз я сюда приходил, прятал кое-что и разведал, что дыра – не просто выбоина в стене, а узкий извилистый лаз, если ползти по нему долго, то попадаешь в коридор, а там клетки и спящий в углу на табуретке толстый мужик. Щель рассекала стену прямо над ним, поэтому прежде я далеко нос не высовывал и в коридор спрыгивать боялся.
Теперь же все выглядело иначе. Поглубже под учебники я затолкал половинку кирпича, проверил крышку, чтоб не открылась, когда не нужно, сунул в дыру ранец и пополз, толкая его перед собой. Сердце колотилось, как пойманная мышь, я взмок и чувствовал, как дрожат жилки на ногах, до того было страшно, что поймают и выпустят кишки наружу, поползу прочь, а они за мной, раскатываются, как серпантин. Особо боялся я за маму и сестренку, но дурные мысли гнал, да и как смог бы я им помочь, распределители сидели в казармах, а туда мальчишек на пушечный выстрел не подпускали, не знал я там тайных ходов.
В клетках стонали люди.
Не то чтобы их там мучили, просто кряхтели и вскрикивали во сне. В которой держали отца, отсюда я рассмотреть не смог. Пара люмино-трубок едва разгоняла сумрак тюрьмы. Охранник дрых, как обычно. Его раскатистый храп задавал тон всем прочим звукам. Я высунулся из дыры, на плешь и за шиворот тюремщику посыпалась мелкая кирпичная пыль, он недовольно дернулся, всхрапнул особенно длинно, как мул, вот тут я и понял, что действовать надо стремительно, по-мужски, а то позже замараю штаны от страха да так ни на что и не решусь. Учебники полетели на пол, стражник заворочался. И я уронил ему половинку кирпича прямо на макушку. Туда, где посреди глобуса торчала смешная антенна волос.
Глухо бахнул об пол кирпич. Тюремщик сполз горкой нечистого белья, из-под головы натек темный нимб, но я смотреть не стал, дыра в стене была очень широкая, поэтому я развернулся в ней так, чтобы ноги смотрели в темницу, сполз, повис на руках и спрыгнул на пол. Ободрался весь и вляпался ногой в густеющую лужу, набежавшую из-под охранника. От ее вида меня дико замутило, я отвернулся и прижался лбом к стене, стараясь дышать через рот, часто и глубоко. Только теперь я понял, что натворил. Жизнь моя, загубленная, грошовая, ринулась под откос. Сто́ит этого папаша? Но кто тогда поможет спасти маму и сестру?!
На поясе тюремщика висел один только ключ размером с небольшой револьвер. Где же связка, в сказках они всегда носят ключи в связке. Реальность воняла кровью и холодила кожу мокрым камнем подвала.
Пальцы плохо слушались, я потянул за ключ, но тот не спешил покидать пояс. Я дернул, тело сдвинулось по полу и вдруг забилось, как огромная рыбина, выброшенная на берег. И в ответ ей со всех сторон зашелестело, запричитало в камерах, задвигались ноги, пальцы сомкнулись на прутьях решеток, а сотни глоток наполнили жаркими выдохами подвал школы.
– Мальчичек, мальчишечка, – закудахтала, заторопилась ближайшая ко мне тень. Она тянула руки из своего угла, пальцы были узловатые, кривые, с навеки въевшимся солидолом. Они танцевали, торопились, перекрещивались, будто бы перетекали друг в друга, слепленные из живой нефти, я уставился на эти пальцы, завороженный, и никак не мог двинуться с места. Наконец на свет показалось лицо, вытертое до бумажной белесости, глаза водянистые, лживые. Они бегали, юркие, как крысы, накалывали, предостерегали. Но больше никто не заговорил со мной, а мне было ужас как страшно. Я с трудом сдерживал рев. – Ты что же это? Ты не спи. Ключ! Ключик подбери и освободи меня.
Внезапно оказалось, что в тюрьме всего четверо заключенных: двое спали, ко мне сквозь клетку тянулся этот вот горлум, и он один производил весь этот ужасный шум, скрипел, шуршал и пришептывал, еще один мужчина сидел, уложив подбородок на собранные елочкой пальцы, его очки слабо мерцали в полутьме. Третий дремал, отвернувшись к стене, он лежал под самой лампой, и я отчетливо видел, как ровно поднимается его грудь, вдох-выдох, без малейшей задержки. Отец лежал в клетке у самого выхода, спал, разбросавши руки и ноги, как привык, пренебрегая одеялом и подушкой. Задрых, где упал.
– Отопри же, – скулил горлум, – малыыыыыш, вон же ключ у тебя. Чик-чик, и старина Хэммет на свободе. А я на подарки щедрый. Ничем не поскуплюсь. Мальчонка. Да ты не уснул там часом?
Глаза второго, очкастого, были мне не видны, однако по небольшим движениям головы я понял, что он следит за мной. Все это время он молчал и даже ни разу не сменил позы. Сам же я старался все примечать и дрожал, как щенок.
– Как тебя зовут?
– Джек.
– Джек. Славное имя. Джек… – облизнулся горлум. – Ты не случайно ведь? – Он мотнул головой в сторону туши охранника. – Да, конечно-конечно, какой случайно, вона как ты его навернул. Хе-хе-хе, – он все время всхлипывал, тянул воздух, как горячее молоко, и прочищал языком уголки губ, – ты это… подойди сюда… я тебе скажу. Должен сказать одну штуку, но она только для тебя. – Шельмец заговорщически понизил голос, стрельнул глазками в сторону зрителя в соседней камере, тот так и не пошевелился. – Ближе… ближе… на ухо должен шепнуть.
Я повел себя, как в дурной сказке. Все понимал, но ничего не мог поделать. Как там говорят: отказ в лицо хуже смерти?! Разум мой зацвел плесенью, совсем я что-то растерялся, и ноги без ведома головы понесли меня к клетке бледной моли. Ключ я выставил вперед, как меч. Горлум, не отрывая взгляда, весь подался навстречу, вытянул шею, а руки спрятал за спину, видать, чтобы не спугнуть. Ему было невдомек, что я заметил, как едва слышно стучат его зубы, какие узкие у него зрачки, как он постанывает, точно некая жажда тянет его за поджилки, заставляет суетиться и подпрыгивать. Все же вырос я на улице и черную махорку опознать мог без труда. Что же случилось с моим характером? Кто выпил волю? Сам себе поражался, но шел на голос.
Спасла меня правая нога. Уж она начала хлюпать, да так противно, что я даже остановился и задрал ступню. Стыд и ужас продрали до печенок. Этой ногой я вляпался в смерть стражника, и она была на моей совести, кровь начала свертываться, нога прилипала к полу, а отдиралась неохотно, уж и думать боюсь, какие я оставлял за собой следы. На ум пришел другой тошнотворный звук – с которым кирпич треснул бедолагу по кумполу и упал на пол.
– Ну вас на хрен, – сгрубил я, чтоб обрезать концы. Прощелыга аж веками захлопал, как крыльями. Тут бы мама мне и врезала, хоть и была строгой противницей порки, а отец заржал и поперхнулся бы пивом, и только сестренка восхищенно отвалила бы челюсть и запузырила вечно мокрым носом.