Я повернулся к охраннику и протянул ему руки.
Остаток дня и большую часть ночи я провел во власти так и не покинувшего меня страха.
Я спрашивал себя: «Почему следователь почувствовал, что ты виновен? Что же не клеится в твоей истории?»
Я пытался найти ответ, но тщетно. Все мне казалось настолько хорошо задуманным и точно выполненным… Словно часовой механизм! И тем не менее этот пообносившийся верзила догадался. Кажущиеся очевидными факты его не обманули. Подобных случаев у него была тысяча, и он на них долго не задерживался; однако сразу почуял, что мой случай — особый.
В полумраке камеры при синеватом свете ночника я долго предавался своим печальным мыслям. Единственное, чего я не выносил в моей одиночке — это высокий потолок. Он терялся где-то в темноте, очень далеко от моего лица, вне досягаемости света ночника и квадрата окна…
Следователь считал меня виновным… В преднамеренном убийстве… Если ему удастся понять всю механику, я погиб. Суд не проявит ни малейшего снисхождения к человеку, способному на такую махинацию. Я совершил ужаснейшее из убийств. И однажды на рассвете все будет кончено для меня… Я пока не хотел об этом думать. Главное — не привыкнуть к этой гнусной мысли, ибо мысленно допуская что-то, в конце концов смиряешься! Ну нет! Ни в коем случае! Во всей моей истории — лишь одно уязвимое место: телефонный звонок Стефану. Да, я должен был серьезней обдумать, как назначить с ним встречу. Но в остальном, несмотря на неубедительность моих объяснений, все держится по-прежнему!
Нет, с моей стороны просто глупо волноваться. Этому придире-следователю никогда не доказать, что я преступник! Возможно, ему удастся посеять сомнение — не больше, — но ни один суд присяжных не придаст этому значения. Я сумею найти для присяжных нужные, простые, человеческие слова… Я уже видел их, сидящих в зале суда напротив меня… Я обращусь к ним с взволнованной и печальной речью. То будет речь рогоносца! Любой присяжный может оказаться рогоносцем, и когда дело касается самолюбия, они относятся с пониманием… Да, я опишу им бешенство, овладевающее вами перед лицом чудовищного открытия… Уязвленную гордость, заслоняющую от вас истину… Помутившийся рассудок… Кровавая пелена… Жажда убийства…
Обессилев от этих размышлений, я наконец забылся тяжелым сном, словно провалился в бездонную, как моя камера, вязкую глубину.
Впервые я видел Сильви Фуко не в адвокатской мантии. Должен сказать, что без нее она выглядела куда лучше. Обычно она надевала свою мантию перед тем, как навестить меня, поскольку, видимо, нуждалась во всех атрибутах своей должности, чтобы придать себе хоть немного уверенности.
На ней был серый в узкую синюю полоску костюм, синяя блузка и соломенная шляпка, не более дурацкая, чем любая другая.
Я не сразу ее узнал и продолжал сидеть за маленьким столиком у стены, листая книгу. Она слегка накрасила губы и привела в порядок прическу; в придачу от нее хорошо пахло. Это был аромат, состоящий из тысячи других ароматов, тот, который витает в лифтах шикарных парижских домов. Когда я приехал из моего городка на учебу в столицу, я очень скоро заметил, как на лестницах некоторых парижских домов прекрасно пахнет Парижанкой… И в целом этот аромат в конечном счете составляет единственный запах, запах Парижа!
— Вы пахнете Парижем! — прошептал я, вставая. — Отличная идея — появиться хоть ненадолго в цивильной одежде.
Она не решалась заговорить. Я подвинул ей табурет, но, учитывая ее новый красивый костюм, она не спешила садиться.
— Боже, до чего отвратительна эта камера! Только теперь я понимаю это, — сказал я, улыбаясь. — Вы очень хорошенькая, вы такая…
— Не смейтесь надо мной!
— Оставьте ваши комплексы! Я не смеюсь, Сильви. Вы — прелестны, стоит вам захотеть и потрудиться не быть похожей на ворону в трауре!
Она пожала плечами.
— Мосье Сомме, я думаю, это ненормально, что вы называете меня по имени!
Ну вот, теперь она изображала из себя мещаночку.