Наконец, с помощью д’Андильи Скюдери удалось узнать, что король долго и втайне разговаривал с графом Миоссеном и что Бонтан, камердинер и ближайший поверенный короля, был в Консьержери, где разговаривал с самим Оливье, и затем в ту же ночь со многими людьми посетил дом Кардильяка, где провел довольно долгое время. Клод Патрю, который жил на нижнем этаже, рассказывал, что сверху всю ночь доносился шум, причем он явственно слышал голос Оливье. Таким образом, несомненно было, что король лично от себя приказал провести изыскания по этому делу, и непонятной оставалась только медлительность процесса. Скюдери невольно приходила к заключению, что, вероятно, Ларенье не жалел сил, чтобы удержать в своих когтях готовую вырваться жертву, и эта мысль убивала в зародыше все ее надежды.

Около месяца протекло в ожидании. Наконец, Скюдери получила приглашение от Ментенон приехать к ней вечером, потому что ее желает видеть король. Сердце Скюдери сильно забилось. Она чувствовала, что участь Брюссона решена, и сказала об этом Мадлен. Бедная девочка со слезами упала на колени, горячо моля Божью Матерь и всех святых внушить королю убеждение в невиновности Оливье. Однако сначала казалось, что король как будто позабыл об этом деле. Он беззаботно шутил с Ментенон и Скюдери, говорил о тысяче посторонних предметов и ни одним словом не заикнулся о бедном Оливье.

Наконец, вошел Бонтан и, приблизившись к королю, сказал ему несколько слов так тихо, что ни Скюдери, ни Ментенон их не расслышали. Скюдери вздрогнула. Король между тем встал и, подойдя к ней, сказал с самым веселым видом:

– Могу вас поздравить: ваш протеже Брюссон свободен!

Скюдери, у которой слезы потоком хлынули из глаз при этих словах, хотела броситься к ногам короля, но он удержал ее:

– Полно, полно! Вам по праву следовало бы быть парламентским адвокатом и защищать мои собственные дела, потому что, клянусь святым Дионисием, вашему красноречию никто не может противостоять. Впрочем, – прибавил он серьезнее, – если защищать кого-нибудь берется сама добродетель, то мудрено ли, что обвиняемый останется прав не только перед chambre ardente, но и перед всяким судом на свете.

Скюдери не знала, как выразить свою благодарность, но король прервал ее, сказав, что дома ожидает ее еще более горячая благодарность, обращенная к ней самой, потому что в эту минуту счастливый Оливье, без сомнения, уже обнимает свою Мадлен.

– Бонтан, – прибавил король, – выдаст вам тысячу луидоров, которые вы передадите от моего имени Мадлен в приданое. Пусть она выходит замуж за своего Оливье, который, по правде сказать, вряд ли заслуживает такого счастья, а затем они оба должны оставить Париж. Такова моя воля.

Мартиньер и Батист с радостными лицами встретили Скюдери на пороге дома, крича наперебой:

– Он здесь! Он свободен! В каком они оба восторге!

Счастливые любовники бросились к ногам своей благодетельницы.

– О, я знала! Знала, что вы спасете моего мужа! – восклицала Мадлен.

– Только вера в вас, мою вторую мать, и поддерживала меня! – подхватил Оливье, и оба принялись целовать руки Скюдери, покрывая их потоками горячих слез.

Затем они снова кинулись друг другу в объятия, говоря, что блаженство этой минуты заставило их забыть все прошедшие горести, и обещая не разлучаться до самой смерти. Через несколько дней состоялась свадьба Оливье и Мадлен. Оливье и без королевского приказания решил покинуть Париж, где все слишком живо напоминало ему о страшном прошлом и где какой-нибудь случай, внезапно открыв истинную историю этого дела, мог бы навсегда омрачить неприятными воспоминаниями светлое небо их счастья.

Сразу после свадьбы молодые супруги, напутствуемые благословениями Скюдери, отправились в Женеву. Жизнь их там потекла в довольстве и счастье благодаря приданому Мадлен, искусству Оливье и их скромным потребностям. Тщетные надежды отца Оливье, которые свели его в могилу, исполнились для сына вполне.

Спустя год после отъезда Брюссона появилось публичное объявление, подписанное Гарло де Шовалоном, архиепископом парижским, и парламентским адвокатом Пьером Арно д’Андильи, гласившее, что один раскаявшийся грешник под тайной исповеди передал церкви добытые грабежом золотые и бриллиантовые украшения. Лица, у которых тем или иным образом в конце 1680 года были похищены драгоценные вещи, приглашались к д’Андильи с ясным описанием украденных вещей. Доказав право собственности, они могли получить драгоценности обратно. Многие, которые в описи Кардильяка значились как оглушенные ударом кулака, воспользовались этим объявлением и, явившись к д’Андильи, получили обратно свои бриллианты. Остальное было приобщено к сокровищнице церкви Сент-Эсташа.

Счастье игрока

Летом 18.. года Пирмонтские воды были оживлены более чем когда бы то ни было. Наплыв богатых и знатных иностранцев увеличивался с каждым днем, к неописуемой радости спекулянтов. Антрепренеры игры в фараон нарочно рассыпали перед глазами публики свое блестящее золото, действуя как опытные охотники и надеясь, что приманка сделает свое дело – привлечет благородную дичь.

Кто не знает, что во время сезона на водах, когда каждый выбирается из русла обыденной жизни и умышленно предается праздности, игра чрезвычайно влечет к себе. Здесь нередко можно было увидеть людей, которые никогда не брали в руки карт, но здесь становились страстными игроками. В высших кругах проигрывать что-нибудь каждый день даже считалось признаком хорошего тона.

Ни всеобщая страсть к игре, ни забота о хорошем тоне не оказывали, по-видимому, ни малейшего влияния на одного молодого немецкого барона, которого мы назовем Зигфридом. Когда вся публика теснилась у игорных столов и ему ни с кем не удавалось поговорить о чем-нибудь занимательном, он совершал уединенные прогулки или запирался в своей комнате, где занимался чтением или писал что-нибудь сам. Зигфрид был молод, независим, богат, общителен, хорош собой и обладал самым приятным характером. Одним словом, благосклонность женщин ему была обеспечена. Но, помимо этого, ему во всех его начинаниях покровительствовала счастливая звезда. Любовные интриги, в которые он беспрестанно впутывался, всегда сходили ему с рук. Будь на его месте кто-нибудь другой, вряд ли ему удалось бы выйти сухим из воды.