Настала пора обратиться к королю, и это оказалось самой трудной задачей во всем деле, так как у Людовика успело сложиться твердое мнение о виновности Брюссона: он считал его преступником, чьи злодеяния повергли в ужас весь Париж. Король не мог даже говорить о нем без гнева.

Ментенон, верная своему правилу никогда не говорить королю о чем-либо неприятном, безусловно, отвергала все просьбы о ходатайстве за Брюссона, и участь его, таким образом, была целиком и полностью в руках Скюдери. После долгого раздумья она решилась на одно средство, которое тотчас же привела в исполнение. Одевшись в черное шелковое платье и надев великолепный, доставшийся ей от Кардильяка убор, она отправилась к Ментенон как раз тогда, когда у маркизы обыкновенно бывал король. Ее благородная осанка, которую подчеркивал великолепный наряд, возбудила невольное уважение даже в легкомысленной толпе челяди, наполнявшей дворцовые передние. Все с почтением расступились перед Скюдери, и даже сам король, встав с кресла, на котором сидел, сделал ей навстречу несколько шагов. Сверкающие бриллианты невольно бросились ему в глаза, так что он не смог удержать восклицания:

– Клянусь Богом, это работа Кардильяка! – И затем, обратившись с веселой улыбкой к Ментенон, прибавил: – Посмотрите, маркиза, как глубоко горюет наша прекрасная невеста о своем покойном женихе!

Скюдери, ухватившись за возможность продолжать разговор в шутливом тоне, возразила:

– Неужели, государь, вы думаете, что опечаленная невеста станет заботиться о нарядах! Я бы давно перестала и думать о покойном ювелире, если бы не была жива в моей памяти страшная картина, когда передо мной несли его труп.

– Как! – воскликнул король. – Вы видели этого несчастного?..

В ответ на это Скюдери в нескольких словах рассказала о сцене перед домом Кардильяка, которой стала свидетельницей, из осторожности, однако, пока не называя имя Оливье. Она в красках изобразила отчаяние Мадлен, поведала, как ей удалось спасти несчастную девочку из рук Дегрэ под восторженные возгласы толпы, а затем с неподражаемым красноречием стала описывать последующие сцены с Ларенье, с Дегрэ и, наконец, с самим Брюссоном. Король, заинтересованный прекрасным патетическим изложением дела в том виде, как его рассказывала Скюдери, и, по-видимому, позабыв совсем, что речь шла о том самом отвратительном Брюссоне, имени которого он не желал и слышать, превратился весь в слух и внимание, и, не успел он опомниться, как Скюдери уже была у его ног с горячей мольбой о милости для Оливье.

– Что вы делаете! – воскликнул король, схватив Скюдери обеими руками и стараясь поднять ее и усадить в кресло. – Вы застали меня врасплох! Ваш рассказ поистине ужасен! Кто же поручится за истину слов Оливье?

– Показание Миоссена, – ответила на это Скюдери, – обыск в доме Кардильяка и, наконец, внутреннее убеждение, государь, убеждение, основанное на благородстве души Мадлен, угадавшем такую же прекрасную душу и в Оливье!

Король хотел что-то возразить, но в эту минуту дверь отворилась, и на пороге показался с обеспокоенным видом Лувуа, работавший в соседней комнате. Король встал и вышел вместе с ним. Обе, и Скюдери, и Ментенон, увидели в этом очень дурной знак, потому что вряд ли можно было надеяться, что король заинтересуется этим делом в другой раз. Однако через несколько минут король вернулся и, пройдясь несколько раз по комнате с заложенными за спину руками, остановился, наконец, перед Скюдери и тихо сказал:

– Я хотел бы видеть вашу Мадлен.

– О государь! – воскликнула Скюдери. – Какой высокой чести вам угодно удостоить ее! Тотчас, тотчас несчастная девочка будет у ваших ног!

И затем, настолько поспешно, насколько ей позволяло тяжелое платье, она бросилась к дверям и крикнула, чтобы немедленно позвали Мадлен Кардильяк, сама же возвратилась назад и разрыдалась от восторга и счастья. Надо объяснить, что Скюдери, точно руководствуясь предчувствием, привезла Мадлен с собой и оставила ее в комнате одной из придворных дам, с просьбой в руках, написанной для нее самим д’Андильи.

Мадлен, войдя, бросилась к ногам короля, не в силах что-либо вымолвить. Чувства страха, уважения, горести, безграничной любви взволновали ее до предела. Щеки девушки горели пурпурным румянцем, горячие слезы ручьем катились из прекрасных глаз и падали на волнующуюся грудь. Сам король, казалось, был поражен ее ангельской красотой. Он осторожно поднял ее с пола и в порыве чувства вдруг чуть было не поцеловал ее руку, глядя на нее полным самого искреннего сочувствия взглядом.

– Смотрите, – шепнула Ментенон Скюдери, – как она похожа на Лавальер. Король весь погружен в сладкое воспоминание – можно поздравить вас с успехом!

Как тихо ни были сказаны эти слова, но, казалось, король их понял: румянец вспыхнул на его щеках. Быстро взглянув на Ментенон, он взял и прочел поданную ему девушкой просьбу.

– Я верю, – кротко и ласково сказал он ей, – что ты, милое дитя, убеждена в невинности своего жениха, но сначала посмотрим, что скажет chambre ardente.

С этими словами он жестом простился с горько плакавшей девочкой. Скюдери с ужасом увидела, что воспоминание о Лавальер, так благотворно подействовавшее на короля сначала, по-видимому, оказало обратное воздействие, едва Ментенон произнесла ее имя. Может быть, короля задела мысль, что его считают способным пожертвовать законностью и правдой, поддавшись обаянию красоты, или прямой и резкий намек на то, чем он наслаждался только в мечтах, вдруг нарушил их сладость, прервав их, точно сон, и напомнив ему о том, что Лавальер была теперь в Кармелитском монастыре, где проводила дни в слезах и раскаянье. Во всяком случае, как бы ни обстояло дело, Скюдери оставалось одно: терпеливо дожидаться решения короля.

Показания графа Миоссена, сделанные им перед chambre ardente, скоро стали известны всем, и, как это обычно бывает в подобных случаях, тот же самый народ, который недавно проклинал Оливье как величайшего злодея и был готов разорвать его на куски по дороге к эшафоту, теперь ударился в другую крайность и стал превозносить невинно оклеветанного как несчастную жертву варварской юстиции. Соседи наперебой говорили о безупречном поведении Оливье, о его любви к Мадлен, о верности старому ювелиру. Доходило даже до того, что толпы народа с угрожающим видом кричали под окнами дома Ларенье: «Отдайте нам Оливье Брюссона! Он невинен!», причем иногда в окна летели камни, так что Ларенье приходилось даже прибегать к защите войска.

Прошло много дней, в течение которых не было ни слуху ни духу о процессе Оливье. В глубокой печали Скюдери отправилась однажды к Ментенон, но на все свои горячие настояния получила в ответ лишь то, что король больше не говорит об этом деле; обращаться же с вопросами к нему было бы неловко и неудобно. Когда затем Ментенон, как-то странно усмехнувшись, спросила, что делает маленькая Лавальер, то Скюдери хорошо поняла, как неприятно подействовала на хитрую Ментенон сцена, возбудившая в легко увлекающемся короле воспоминания, власть над которыми ускользала из ее рук. Следовательно, надеяться на Ментенон было нечего.