«Да, дорогой мой друг, если некий демон однажды рано поутру, скажем, между пятью и шестью, проведет тебя по Наумбургу и вознамерится направить твои стопы в мою сторону, не поражайся картине, которая предстанет твоим органам чувств. Внезапно ты вдыхаешь запах конюшни. В тусклом свете фонаря вырисовываются какие-то фигуры. Вокруг раздается ржание, стук копыт, что-то скребут, чистят щеткой. И посреди в кучерском наряде судорожно разгребающий голыми руками кучу Невыразимого и Неприглядного или же чистящий скребком лошадь – мне страшен лик, полный страшной муки: это ж, черт побери, я сам.
Спустя пару часов ты видишь двух лошадей, гарцующих в манеже, не без всадников, один из которых очень похож на твоего друга. Он скачет на своем огненном, ретивом Балдуине и надеется стать однажды хорошим наездником, хотя (или, вернее, поскольку) он теперь ездит только на покрытии, со шпорами и шенкелями, но без хлыста. Еще ему нужно поскорее разучиться всему, что он слышал в Лейпцигском манеже, и прежде всего перенять уверенную полковую посадку.
В другое время суток он трудится внимательно и прилежно у орудия… прочищая ствол шомполом или рассчитывая дюймы и градусы. Но прежде всего ему нужно многому еще научиться.
Могу уверить тебя, что у моей философии появилась сейчас отличная возможность сослужить мне практическую службу. Ни единого мгновения до сих пор я не чувствовал униженности, зато очень часто мне доводилось улыбаться каким-то вещам, как чему-то сказочному. Порой я украдкой шепчу из-под брюха лошади: “Помоги, Шопенгауэр”…» [12] [9]
Артиллеристов учили вскакивать на лошадь на ходу, храбро прыгая в седло. Из-за близорукости у Ницше был неважный глазомер, и в марте он промахнулся, налетев грудью на твердую луку седла лошади. Он стоически продолжал упражнения, но вечером ему стало хуже, и с глубокой раной в груди пришлось лечь в постель. Десять дней на морфии не принесли облегчения, и военный врач вскрыл грудную клетку; но и через два месяца из раны на груди сочился гной – заживать она отказывалась. К ужасу Ницше, в груди обнажилась небольшая косточка. Ему было велено промывать полость ромашковым чаем и раствором нитрата серебра и принимать ванну три раза в неделю. Но и это не дало желаемого результата; пошли разговоры об операции. За консультацией обратились к знаменитому доктору Фолькманну из Галле, и он рекомендовал лечение соленой водой на источниках Виттекинда. Эта небольшая деревенька на водах была довольно мрачным, дождливым и сырым местом, да и окружающие больные не настраивали на позитивный лад. Чтобы избежать банальных разговоров, за едой он сидел за столом с глухонемым. К счастью, лечение сработало: раны затянулись, оставив лишь глубокие шрамы, и он сумел покинуть столь мрачное место.
В октябре его объявили временно негодным к активной службе и комиссовали из армии до следующей весны. После этого он должен был явиться на месячные сборы по обращению с оружием, что едва ли могло поспособствовать успешному окончательному заживлению ран. 15 октября он отметил свой двадцать четвертый день рождения, а через три недели состоялась знаменитая первая встреча с Рихардом Вагнером, вскоре после чего Ницше получил предложение возглавить кафедру филологии в Базеле.
Это было невероятное предложение, ведь Ницше, в конце концов, все еще оставался студентом. Он провел два семестра в Боннском университете и два в Лейпциге и еще не получил степени, но его заслуженный учитель Ричль рекомендовал его на должность как совершенно блестящего ученика. Кафедру ему предложили 13 февраля 1869 года, и 23 марта в Лейпциге ему без экзаменов присвоили докторскую степень, чтобы он мог принять предложение. В апреле его назначили профессором классической филологии Базельского университета, положив жалованье в три тысячи франков. Ницше невероятно гордился тем, что стал самым молодым профессором в истории университета, и потратил часть денег на одежду, принимая отчаянные меры, чтобы отказаться от молодежной моды и усвоить себе стиль, который делал бы его старше.
Он имел определенные предубеждения против швейцарцев, подозревая, что они окажутся расой «аристократических филистеров», и против Базеля – состоятельного, консервативного города, разбогатевшего на торговле тканями, с безупречными гостиными, непогрешимыми олдерменами и маленьким университетом всего на 120 студентов, большинство из которых изучали теологию.
Университет настаивал, чтобы он отказался от прусского гражданства, не желая, чтобы его снова призвали в армию. Ему предложили стать гражданином Швейцарии, но, отказавшись от гражданства Пруссии, он так и не предпринял шаги для получения швейцарского. В результате до конца жизни он оставался лицом без гражданства, что, по его мнению, было лучше, чем вступать в ряды филистеров.
«Меня гораздо больше устроило бы оставаться базельским профессором, чем Богом» [13] [10], – говорил он; именно здесь он впервые обнаружил, насколько ему нравится преподавать. По контракту он должен был работать не только в университете, но и в местной средней школе – Педагогиуме. Он вел историю древнегреческой литературы, курс религии древних греков, платоновскую и доплатоновскую философию, а также греческую и римскую риторику. Под его руководством ученики штудировали «Вакханок» Еврипида и писали работы о дионисийском культе.
Его ученики единодушно утверждали, что «складывалось впечатление, словно они сидели не с педагогом, а у ног живого эфора [один из магистратов древней Спарты, деливших власть с царем] из античной Греции, пересекшего время, чтобы явиться среди них и поведать о Гомере, Софокле, Платоне и их богах. Он говорил так, словно сам это пережил и исходил из собственных знаний о вещах самоочевидных и по-прежнему абсолютно правомерных, – таково было впечатление, которое он производил на них» [14] [11].
Но все это доставалось Ницше дорогой ценой. Один из его учеников описывал трудные для Ницше дни, когда больно было даже смотреть на то, как он читает лекцию. Стоя за кафедрой, он почти утыкался лицом в блокнот, несмотря на толстые стекла. Говорил он медленно и с трудом, делая длинные паузы между словами. Невыносимое напряжение чувствовалось во всем: казалось даже сомнительным, что он справится с задачей [12].
Его очень бодрила энергия Рейна. Заходя в класс, ученики часто заставали его стоящим у открытого окна и завороженным постоянным рокотом реки. Гулкое эхо реки отражалось от высоких стен домов в узких средневековых улочках и сопровождало его в прогулках по городу. Он был весьма стильным господином чуть ниже среднего роста (как он любил подчеркивать – одного роста с Гёте), плотного телосложения, тщательно и элегантно одетым, с большими усами и глубоко посаженными задумчивыми глазами. Серый цилиндр, вероятно, был частью стратегии взросления, поскольку в Базеле такой же был только у одного очень пожилого государственного советника. В дни, когда здоровье особенно его беспокоило, Ницше надевал вместо цилиндра плотный зеленый козырек для защиты чувствительных глаз от солнца.
Пока Ницше заступал на профессорскую должность в Базеле, Вагнер жил в Люцерне на вилле Трибшен на берегу озера. Доехать в Люцерн из Базеля на поезде можно было довольно быстро, и Ницше охотно принял предложение композитора продолжить разговор о Шопенгауэре и побольше узнать о навеянной Шопенгауэром опере Вагнера «Тристан и Изольда».
Философия Шопенгауэра в основном изложена в его объемной книге «Мир как воля и представление» (Die Welt als Wille und Vorstellung, 1818), где он развивает идеи Канта и Платона.
Мы живем в физическом мире. Все, что мы видим, осязаем, воспринимаем или испытываем, – это представление (
Представление находится в состоянии бесконечного томления и бесконечного становления, стремясь воссоединиться с волей – состоянием, способным к совершенствованию. Представление может порой слиться с волей, но это вызывает лишь дальнейшую неудовлетворенность и томление. Человеческий гений (который встречается редко) может достичь единства воли и представления, но для остального человечества это невозможно и достижимо только в смерти.
Вся жизнь – это томление по невозможному состоянию; следовательно, вся жизнь – страдание. Кант писал с христианских позиций, и это делало вечно несовершенное и вечно жаждущее состояние эмпирического мира хоть как-то выносимым, поскольку, если достаточно стараться, вас может ожидать какой-то счастливый конец. Возможно было и искупление через Христа.
Шопенгауэр же испытал значительное влияние буддистской и индуистской философии с их самоотрицающим акцентом на страдании, предназначении и судьбе, а также на том, что удовлетворение желаний ведет лишь к новым желаниям. Чувство постоянного движения на ноуменальном (метафизическом) уровне воли разрешается томлением по небытию.
Шопенгауэр известен как философ-пессимист, но для такого молодого человека, как Ницше, который все больше проникался идеей невозможности христианства, он являл собой жизнеспособную альтернативу Канту. Именно влиянием Канта была пронизана немецкая философия того времени, не в последнюю очередь благодаря тому, что неотъемлемой частью немецкого общества было христианство, поставленное государством на службу консервативной, националистической политике. Все это делало Ницше и Вагнера изгоями в своем отечестве, против чего они, разумеется, вовсе не возражали.