Федотыч прошел такое внутреннее преображение, после того как испытал крушение мира, в котором был и счастлив и неудачен одновременно.

Жизнелюбивый и озорной, он долгое время жил с открытой душой и принимал жизнь не такой, какой она была на самом деле, а видел все через очки, которые каждому предлагает официальная пропаганда. Одиночество помогло ему стать самим собой, научило ощущать ту степень свободы, о которой люди говорят так много, но не всегда ее могут достичь.

— Не жалею, — после некоторой паузы ответил Федотыч. — Я здесь нашел себя.

— В смысле? — Гусь не понимал старого приятеля, хотя и старался это сделать. Ему было интересно, как это может жить без общества людей человек, которого не так давно считали душой компаний; как он теперь живет, не имея возможности регулярно „принимать на грудь“, что Федотыч умел делать лучше его, Гуся, — продолжи он службу, и норму жидкости могли бы назвать „федотычем“. Что могло так изменить человека, прав ли он или просто по-тихому шизанулся?

— Нашел в себе человека. Таким, каким он должен быть, если отмыться от грязи цивилизации.

— Ты даешь, Федотыч. Говоришь ладно, а я один хрен не уразумел.

— А тут и понимать нечего, все на виду. Я слился с натурой и живу естественной жизнью.

— Разве мы ею не живем?

— Ни в малой степени. У вас жизнь истошная, оглашенная. И иной она быть не может. Эта погоня за деньгами, за благами — все коттеджи, банковские счета — мишура, которой все равно никто в могилу с собой не утащит. Это понятно многим, кто хоть раз задумывался о жизни и смерти. И чем глубже люди проникаются пониманием своей обреченности, тем больше проникают в их души одиночество и безысходность. Большинству из вас страшно оставаться наедине с собой, со своими мыслями. Обрати внимание — все меньше в городах таких, кто не втыкает в ухо наушник дебильника. Даже в толпе нельзя избежать пустоты одиночества. Дикая музыка, крутой рок — это все бегство от самих себя. Весь блеск Лас-Вегаса, Гонконга, наших стриптиз-заведений, баров, ресторанов, море алкоголя, туча наркотиков, истошный интерес к сексу, к насилию можно объяснить только одним — стремлением одинокого человека вырваться из собственной шкуры. Ни богатство, ни высокое творчество, ни утомительный труд, ни вера в Бога не в состоянии облегчить страх смерти одинокому человеку. Я такого страха лишен.

— Так ты в самом деле не боишься смерти? — Гусь погладил лоб, вспоминая, как в молодые годы сгонял вверх к макушке буйную некогда шевелюру. В том, значит, смысле, что никогда о ней не думаешь? — И тут же, поясняя смысл вопроса, добавил: — В Чечне я при выстрелах головы поднять не боялся. Вопрос в другом. Иногда по ночам думаю: „Живу, живу, а потом раз — и копец!“

— Как тебе сказать, Леня. Это философия. Если жизнь дело естественное, то почему должно бояться смерти? Меня вообще не существовало тысячи лет. Была революция, Отечественная война. Мы знаем о них только по книжкам — и ничего. О будущем после своей смерти тоже знать ничего не будем. Выходит, мир только тогда реален, когда мы находимся в нем.

— И тебе неинтересно, что происходит в мире?

— Только умозрительно. Транзистор у меня есть, уж не совсем же я лешим стал. Вечерами слушаю последние известия.

— Значит, все же интересуешься?

— А как иначе? Каждый раз ожидаю, когда сообщат, что нас завоевали.

— Кто может Россию завоевать?

— Как кто? Мало ли супостатов? Москва может запросто продать Сибирь японцам или китайцам.

Допустим, потребуются деньги на лечение всенародно избранного президента и амба — загонят.

— Ты оптимист.

— Это почему?