Толпившиеся вокруг бочки люди в самом скором времени уже рассчитывали назначенное Золотинке избыть и жить дальше, потому что почитали себя бессмертными. И одна Золотинка среди всей толпы не могла разделить этого обольщения — она стояла так близко от провисших в пустоте ступней с черными пальцами. В пустоте, без опоры. В неестественном положении между небом и землей, в межеумочном положении, где кончают свой неестественный путь ведьмы и колдуны.

Обостренные чувства говорили Золотинке, что она маленькая, никому, в сущности, не опасная девочка. Славная девочка, готовая раскаяться прежде, чем ее накажут. Несправедливость настигла ее в ту пору, когда она, маленькая девочка, осознала необходимость исправиться. Разве самомнение, дурные привычки и заносчивость — это такая вина, которую ничем нельзя искупить, кроме смерти? Кроме смерти…

Зачем они так торопятся?

Они боятся, что Золотинка полетит. А они летать не могут.

Но, смешные люди, разве Золотинка может? Как же она полетит, когда душа ее закоченела страхом?

Толпа галдела и спорила, разбившись кучками. Трудно было понять, что они там обсуждают, и Золотинка не понимала.

Среди стоявших на реке судов она распознала «Фазан». Тоскливая мысль о Тучке напомнила о Юлии и о Рукосиле тоже. Ведь то, что происходило теперь было сплошным недоразумением, случайностью, а Рукосил, как никак, олицетворял нечто иное, со случайностью не схожее.

Тучку Золотинка увидела в толпе. Черный лицом, лохматый седой человек продвигался, не замечая толчеи и толчков, которые он получал в изобилии, потому что был скован в шаге. Он как-то подтягивал ногу, словно тащил за собой другого человека… тоже черного от загара и в стираной до бела парусиновой рубахе без подпояска. Этот, второй, ковылял правой ногой; они были скованы цепью за щиколотку и составляли неразлучную пару. Широколицый основательный Тучка и вертлявый малый с цепким взглядом, вороватым и быстрым. Поглядывая и на Золотинку, малый успевал оценивать встречные кошельки и карманы, тогда как Тучка не видел ничего, кроме поставленной на бочку девушки.

Он остановился, не доверяя глазам. И Золотинка тоже застыла, захваченная тоской и жалостью, горячими, душившими горло слезами.

И отвернулась, следуя смутному, но уже определившемуся побуждению оберегать Тучку от самой себя.

Вокруг бочки не утихала давка — кто-то лез ближе, глянуть, кто-то проталкивался обратно — насмотревшись, кто-то задирал соседей — из озорства, кто-то делился впечатлениями — из общительности. Вертлявый малый на Тучкиной цепи с увлечением бранился и переругивался, не пренебрегая и зазорными телодвижениями, если позволяла ему цепь, но Тучка… пораженный изумлением, ужасом Тучка был беспомощен в толчее, как младенец.

Золотинка глянула и опять отвернулась, удерживая рыдания.

А толпа разразилась криком: круг, круг! Начали освобождать середину майдана. Сечевики гнали замешкавших, и толпа распадалась с поразительной быстротой, круг, довольный, чтобы скакать на лошади, очищался. Золотинкина бочка оказалась не в середине его, а на окраине, круг замкнулся у нее за спиной. Тучку с напарником затолкали в толпу и они потерялись.

Сечевики катили бочки, чтобы соорудить из них нечто вроде престола для старшины круга, когда новый вопль разрушил установившийся было порядок.

— Юлий! Государь! — разрозненные клики обратились в общий рев: — Ура! Ура-а-а! Великий государь Юлий Первый!

Со стороны реки к майдану поднималась порядочная купа людей; на высоком древке покачивался лиловый стяг наследника: святой Черес взнуздывает змея.

Золотинка опустилась на бочку в намерении сесть, но неистового рева не выдержала — снова встала, чтобы видеть. Толпа выстраивалась проходом, над головами сверкали мечи и сабли. Оттеснив ближайшую свиту Юлия, бритоголовые сечевики в долгих расшитых кафтанах подхватили княжича на руки и понесли под восторженные вопли войска.

Наконец Золотинка села, скрестила ноги и даже руки сцепила, но все равно продолжала дрожать.

А сечевики взялись скидывать кафтаны — шитый бархат и атлас — застелили бочку, а потом, раззадорившись, и вовсе забросали ее доверху, так что сделалось нечто вроде разноцветного курганчика. На это возвышение и посадили Юлия, наряженного не в пример сечевикам весьма тускло: черный полукафтан с перехватом и черная плоская шапочка, украшенная только поверженным вниз пером. На бледном лбу княжича разметались волосы, да и взгляд, казалось, был такой же непричесанный — дикий.

Старшина круга, тоже оставшийся без кафтана, в одной рубашке, опустился перед Юлием на колени. Курносый с хитроватым мужицким лицом человек, бритоголовый, как все сечевики, но без чубчика — там, где у более молодых и благообразных его товарищей произрастало это единственное, кроме усов, украшение, у старшины блестела естественная лысина. Левое ухо, и без того большое, оттягивала крупная серьга.